Закат империи

Исходя из этих соображений, Боэций постарался с максимальной дипломатичностью выстроить свою обвинительную речь. Суть дела сводилась к следующему. В Кампанской провинции, издавна славившейся своим плодородием, нынешним летом разразилась невиданная засуха, погубившая большую часть урожая. Однако префект претория, втайне подстрекаемый Тригвиллой и Конигастом, занимавшимися хлебными спекуляциями, требовал от голодающего населения сдать государству такое же количество хлеба, которое было продано этой провинцией в прошлом, урожайном году.

— Это губительное требование, — горячо говорил Боэций, стоя по правую руку от Теодориха, — способно привести к самым непредсказуемым последствиям. Впрочем, непредсказуемыми эти последствия представляются лишь тем слепцам, которые горят желанием обратить отнятый за бесценок хлеб в полновесное золото, полученное от иноземных купцов. Но голодающее население одной из самых густонаселённых провинций Италии, чтобы избежать мучительной смерти для себя, своих жён и детей, может разбить старые арсеналы и взяться за оружие. Об этом эти люди, мнящие себя государственными деятелями, предпочитают не думать! Но ты, о великий король, — и он поклонился Теодориху, — обязан позаботиться о своих несчастных подданных, взывающих к твоей мудрости и милосердию!

Королю остготов вскоре должно было исполниться шестьдесят лет, однако его круглая борода и пышные волосы оставались такими же густыми и русыми, как и тридцать лет назад, когда он вторгся в пределы Италии и в первый раз разгромил Одоакра. Казалось, время отражается в одном только взгляде его внимательных, жёстких глаз, с годами становившемся всё более мрачным и угрюмым, да в паутине морщинок, окружавших глазные впадины и разбегавшихся к самым вискам, когда Теодорих гневно прищуривался. Именно так произошло и сейчас, когда он выслушал речь своего первого министра.

— Кого ты обвиняешь? — глухо произнёс король.

Боэций уже заранее приготовился к этому вопросу и потому без колебаний назвал имя римского префекта претория Септимия Тертуллия, который уже давно утратил всякое представление о чести, преданно служа двум своим готским покровителям. Назвать в этот момент имена Тригвиллы и Конигаста значило вызвать страшную бурю, тем более что последний был любовником дочери Теодориха Амаласунты. Боэций понимал, что пока он просто не в состоянии избавить королевство от двух этих негодяев, а потому решил сосредоточиться на главном — спасении жителей Кампанской провинции.

— Хорошо, — всё так же глухо сказал Теодорих. — Я верю, что дело обстоит именно так, как ты говоришь, и потому я издам особый эдикт, отменяющий на этот год все закупки хлеба в этой провинции.

Боэций, не ожидавший столь лёгкой победы, быстро взглянул в сторону Тригвиллы, словно ожидая, что тот начнёт протестовать, однако управляющий королевским дворцом лишь переглянулся с Конигастом, а затем злобно посмотрел на Боэция. Тот предпочёл не замечать этого взгляда и опустился на своё место.

Со вторым сообщением о делах в королевстве выступил Кассиодор. В качестве вступления он так долго перечислял все мыслимые достоинства короля остготов, особенно упирая на то, как он заботится о процветании обоих народов, что Теодорих не выдержал и прервал начальника своей канцелярии двумя короткими требовательными словами:

— Ad rem![14]

— Слушаюсь! — мгновенно отозвался Кассиодор и безо всякого перехода продолжил: — К сожалению, кое-кто из твоих подданных по своему неразумению или злобе совершают гнусные поступки в отношении инородцев.

Большинство из присутствующих обменялись удивлёнными взглядами. Особенно удивились Боэций, Симмах и Альбин, поскольку все трое подумали о том, что речь пойдёт о каких-то новых обидах, причинённых римлянам готами. Обычно Кассиодор предпочитал не касаться тем, которые могли вызвать обострённую реакцию короля. Впрочем, как оказалось, он не изменил своему обычаю и на этот раз.