Закат империи

Они быстро промчались через рощу по старой лесной дороге, проехали под аркой ворот и вскоре уже слезали с лошадей, отдавая их на попечение проворных молчаливых рабов. Амалаберга вела себя так, словно находилась в каком-то лунатическом сне: не стала рассматривать виллу или расспрашивать, кому она принадлежит, а всё так же молча позволила Корнелию взять себя за руку и провести внутрь. Тот же действовал уверенно и решительно, руководствуясь классическим правилом любого ловеласа: пока женщина не говорит «нет», надо успеть зайти как можно дальше, чтобы пресечь все возможные пути к отступлению.

Поэтому он быстро провёл её через внутренние покои, не давая возможности остановиться и оглядеться, в кубикул. Здесь царила волнующая полутьма — темно-бордовые занавесы были плотно задвинуты, горел единственный масляный светильник, стоявший на столике перед широким ложем, от белоснежных покрывал которого исходил аромат жасмина. В комнате было тепло от бронзовой жаровни, таинственно светившейся раскалёнными углями, и тихо — даже снаружи не доносилось ни малейшего звука, словно во всём доме, кроме них, никого не было.

Амалаберга вскинула голову, мгновенно осмотрела спальню, и, так ничего и не сказав, испуганно перевела взгляд на Корнелия. Ему даже показалось, что она начала дрожать. «Вот так оно всегда и бывает, — вдруг подумалось ему. — Вся эта наигранная надменность мгновенно сменяется робким испугом и трепетом, как только дело доходит до неизбежного момента в жизни любой, пусть даже самой гордой девушки». В своих отношениях с женщинами он уже давно достиг той стадии цинизма, когда любовная опытность или, напротив, целомудренность и девственность очередной возлюбленной интересовали его лишь постольку, поскольку могли помочь или затруднить в удовлетворении его желаний. А то, что Амалаберга была девственна, он понял почти сразу, как только начал её раздевать и наткнулся на слабое и робкое сопротивление, вызванное, как он это прекрасно сознавал, стеснительностью и страхом.

Однако Корнелий был так нежен, настойчив и твёрд, так горячо целовал каждый обнажаемый участок её тела, шепча при этом самые интимные и страстные признания, что вскоре они оба, обнажённые, оказались на ложе. Теперь уже и он сам, начиная терять голову от её статного прекрасного тела, забыл о своей роли умелого соблазнителя, полностью отдавшись упоительной игре любовных ласк. Но когда настал самый решительный момент и Корнелий, осторожно приподняв и разведя её ноги, с нежной силой вошёл в Амалабергу и она начала стонать, тогда, глядя сверху вниз на её покорное лицо со страдальчески закушенной нижней губой, он вдруг вспомнил полёт стрелы и Максимиана, истекающего кровью у него на руках, резкий приказ и огромных псов, с бешеным лаем мчащихся на него. Прежняя нежность внезапно сменилась яростной жаждой мести. Он напрягся, стиснул зубы и стал терзать её могучими и резкими ударами, каждый из которых порочно сотрясал её полные груди и вызывал у Амалаберги то полувскрик, то полустон. А Корнелий, всё более возбуждаемый этими стонами и сотрясениями, ускорял и ускорял темп до тех пор, пока не почувствовал накатывающееся приближение оргазма. Вырвав у Амалаберги последний, самый громкий вскрик, он резко вышел из неё и тут же сделал то, что всегда делал тогда, когда стремился до конца насладиться победой над женщиной, подвергнув её дополнительному унижению.

Резко приподнявшись, он сел на неё верхом и принялся заливать её груди горячим семенем, причём делал это с нарочитой небрежностью, так что отдельные брызги попадали на лицо Амалаберги, которая, слегка приоткрыв глаза, с испуганным недоумением следила за его действиями, не смея пошевелиться или запротестовать. Наконец он окончательно успокоился и даже наградил её снисходительным поцелуем, после чего лёг рядом и шумно вздохнул. Наступило молчание. Через несколько минут Корнелий искоса взглянул на Амалабергу и подумал, что теперь, одержав нелёгкую победу, можно проявить снисходительность.

Поднявшись с ложа, он взял со стола стеклянный кувшин, сделанный в виде фазана, гордо изгибавшего голову-горлышко, и разлил вино в две золотые чаши. Потом он снова приблизился к Амалаберге, одну из чаш протянул ей, а из второй принялся омывать её груди, при этом лукаво улыбаясь.

— У тебя совершенно изумительные груди, драгоценная моя, — сказал он. — И я хочу приказать своему скульптору сделать по форме одной из них чашу, чтобы всегда иметь её перед глазами и вспоминать о тебе.

— Кроме тебя, их ещё не видел ни один мужчина, — слегка охрипшим голосом произнесла Амалаберга, приподнимаясь на ложе и делая быстрый глоток.

— В самом деле? — деланно удивился Корнелий. — Такое сокровище, и, кроме меня, ещё никто не видел? — Он наклонился и нежно провёл кончиком языка по влажному от пролитого вина упругому соску левой груди. — Тогда я могу только гордиться, что ты удостоила меня этой чести.