Закат Кенигсберга

И вот вместе с семьей я покинул предыдущую родину, твердо уверенный в том, что мы обретем лучшую. Под родиной в данном случае я понимаю человеческую и культурную среду, поскольку собственно родина — Восточная Пруссия — была потеряна безвозвратно. С борта большого парохода взгляды и мысли устремлялись к далекому, как будто вечно заново открывавшемуся горизонту, и однажды там возникла полоска земли, избранная в качестве новой родины. Но уже довольно скоро я начну отождествлять родину с родителями — их ведь тоже нельзя поменять по желанию. А через семь лет мы уже твердо знали: корни нашего бытия невозможно вырвать из немецкой почвы. Как необходимы они для всего нашего душевного склада, мы болезненно осознали на другом краю земли. И наши желания и побуждения уже мало что значили. Вдруг то, что питало эти корни, сделалось для нас важнее игры солнца на плодах южных деревьев, важнее пляжа позади дома. Казалось, все вокруг давало мне понять, что не любые ценности подлежат обмену. Несомненно, родина была из их числа.

Странно, что новозеландская коллега, с которою мы довольно успешно исполняли камерную музыку, оказалась ярой антисемиткой. Не удавалось избавиться от ощущения, что и мой непосредственный начальник, глава факультета, тоже не свободен от подобных предубеждений. А ведь именно для того, чтобы ни с чем подобным никогда больше не сталкиваться, я и отправился на другой конец света. (Правда, антисемитизм этих двух англичан, переселившихся сюда после войны, вовсе не типичен для новозеландцев. Более отзывчивых людей, чем они, в мире не сыщешь. Удивительно только, что на подобные исключения именно мне всегда везло.)

Я давно предполагал, а после бегства в Новую Зеландию окончательно уверился в том, что люди — будь то политики или музыканты, немцы или новозеландцы, евреи или христиане, гонители или гонимые — пугающе похожи друг на друга, несмотря на различную наследственность, идеалы и традиции. Все мы способны на любые поступки, в том числе и на порожденные ненавистью. К этому следует добавить и мощные стереотипы поведения, ситуативные инстинкты, т. е. такие, которые проявляются только в определенных ситуациях — если человек, например, обладает неограниченной властью или, напротив, пребывает в полной зависимости от другого. Причем особенно опасно то, что боязливая покорность автоматически усиливает желание властвовать — и наоборот. Добрыми людей делает лишь способность разумно мыслить, способность силой благоразумия противодействовать роковым влечениям и тенденциям и осознано делать выбор в пользу любви. На эту дарованную человеку способность я и возлагаю все мои надежды.

Причины, по которым мы некогда покинули Германию, в Новой Зеландии померкли. Нет, и на расстоянии жестокость не перестала казаться менее жестокой. Но ведь жертвою я стал не только потому, что Гитлер заклеймил меня «евреем», но и потому, что для Сталина я был «немцем». На протяжении ряда лет я разделял участь жителей Восточной Пруссии, и после всего, что произошло, мне тяжело чувствовать свою принадлежность к народу преступников и жертв одновременно. Но тот, кому, как мне, суждено убедиться, сколь стремительно вполне нормальные люди — да, собственно, все люди вообще — способны стать и преступниками, и жертвами, тот с ужасом угадывает сразу обе возможности в любом человеке, независимо от его рода и племени.

Было непросто принять решение вернуться, ведь музыкант многим рискует, если в сорок лет начинает все сначала. Да и детям моим предстояла повторная пересадка в иную почву. К тому времени Томасу исполнилось семнадцать, Мириам — шестнадцать, Давиду — тринадцать и Эмануэлю — девять.

Отражения

Все мое дальнейшее существование озаряла радость — от жизни, музыки и других прекрасных вещей, и за это я от всего сердца благодарю Бога — кого же еще? Но многое и омрачало жизнь, многое заставляло вспомнить историю с лягушками: они мгновенно выпрыгивают, если их бросить в горячую воду, но мучительно гибнут, если воду нагревать постепенно. Ведь тогда они не сразу замечают опасность.

До каких пор мы будем отравлять мир химическими и радиоактивными веществами? Ведь ясно, что последствия необратимы. Почему так много молодежи собирается вокруг тех, кто, потрясая кулаками, требует большей «безопасности», «справедливых границ» и «Германии для немцев»? И что под этим подразумевается? Исправление границ силой? Принятие законов против меньшинств? Неужели уже позабыто, как высокими словами прикрывали преступные замыслы? Кричали «отечество!» — и нападали на соседей; требовали «немецкой самобытности» — и уничтожали культуру; превозносили «арийца» — и убивали миллионы.