Закат Кенигсберга

Я бесцеремонно утащил из кинотеатра все оставшиеся резисторы, хотя они и были нужны там для работы, и, продав или обменяв их, приобрел яйца и сахар. Первая партия безе подгорела, и мы утешились тем, что с наслаждением сами полакомились неудавшимися изделиями. Но уже на второй раз у нас получилось совсем неплохо. Постепенно, после нескольких удачных и неудачных попыток, у меня появилось чутье, своего рода интуиция, как именно нужно регулировать температуру, и с этого момента мы, можно считать, были спасены. Как и госпожа Шток, мы теперь могли производить товар, который был неизвестен русским и хорошо продавался. Пирожные не только приносили небольшой доход — от производства оставались желтки, а они уберегали от опасности «голодной апатии», предвестницы смерти.

Очень скоро мы вновь составляли единую команду. Я пек, мама продавала пирожные и закупала продукты, а отец, поправившийся благодаря желткам, помогал колоть дрова и взбивать белки. Приятно было опять ощущать себя хозяевами собственной судьбы. Безе явились нашим спасением после двух лет отчаянной нужды, холоднейших зимних месяцев и — как знать? — возможно, совсем незадолго до нашего конца. Это был выход из отчаянного положения. В прошлом остались мои воровские рейды, которые лишь по счастливой случайности заканчивались благополучно и, что касается добычи, никогда не стоили сопутствовавшего им риска и нервного напряжения. Прекратились и стычки с отцом, хотя некоторая отчужденность и натянутость в наших отношениях сохранится еще долго.

Но было бы ошибкой думать, будто у нас сразу началась сладкая жизнь. То и дело безе пригорали, а значит оказывались негодными для продажи; посуду, в которой мама разносила пирожные, у нее выбивали из рук, а выручку отнимали. Милиция арестовывала всех уличных торговцев, которых ловила. Нужно было быть чертовски осторожным. У задержанного торговца все изымали, и ему грозило лишение свободы. Это, слава Богу, не всегда осуществлялось, однако несколько раз мама домой не возвращалась, поскольку была вынуждена провести ночь в милицейском подвале. На рынке не всегда имелись яйца, и тогда, естественно, печь было нельзя. Все труднее обстояло дело с поиском дров. Да и выручка была минимальной. Маленькие безе (наши были гораздо меньше тех, что продают в нынешних кондитерских) шли по два рубля за штуку, а яйцо, насколько я помню, стоило от восьми до десяти рублей. Но несмотря на огорчительные потери и неудачи, у нас появилась надежда и конкретная возможность избежать последствий недоедания и постепенно набираться сил для дальнейшей борьбы за выживание.

Мы очень обязаны госпоже Шток. Ее заслугу лишь чуть-чуть умаляет одно обстоятельство, впрочем, простительное и типичное для поведения каждого в те годы: тайну выпечки она поведала нам только тогда, когда ее офицер твердо пообещал, что вопрос о ее выезде из Кенигсберга будет решен положительно. Госпожа Шток сама сказала нам об этом. Полагаю, что из-за вполне понятного опасения перед конкуренцией она не стала бы нам помогать, если бы не получила разрешения на выезд. Это было вполне естественно в крайне жестких условиях борьбы за выживание и ни в коем случае не отменяет того факта, что решающим поворотом в нашей жизни мы обязаны ее рецепту. Госпожа Шток заклинала нас хранить его в тайне до тех пор, пока он составляет единственную основу нашего существования. Благодаря печенью, изготовлявшемуся из остававшихся желтков, мы смогли помочь и доставить немало радости некоторым знакомым. Неизбежным следствием этого стало постоянное попрошайничество, которое нам удавалось удовлетворить лишь в очень ограниченном объеме.

Мне стало известно, что один немецкий военнопленный хочет продать или обменять на хлеб свою скрипку, и я очень разволновался, поскольку сильно скучал без инструмента. Обмен состоялся, и я стал обладателем дешевой скрипки с плохими струнами и столь же скверного смычка, но теперь я мог время от времени упражняться в игре и заниматься тем, что, как я понимал, имело не только сиюминутную важность. Мое сердце влюбилось в эту скрипку, и до сих пор я испытываю к своему инструменту — теперь уже итальянской работы — точно такую же любовь. Когда мне удавалось выкроить немного времени, я разучивал гаммы и терции, а также, по найденным где-то нотам, романсы Бетховена.

А однажды у нас были все основания возблагодарить судьбу за то, что русские, как, наверное, никакой другой народ в мире, любят и почитают людей искусства. Достаточно им было увидеть играющего на скрипке юношу, чтобы проникнуться к нему уважением и утратить всякое — к слову сказать, вполне оправданное — недоверие.