Закат семьи Брабанов

Рост Синеситты был метр восемьдесят три. Бенито мечтал о том, чтобы она стала манекенщицей и он сопровождал бы ее в кругосветных путешествиях. Когда он рассказал ей о своем плане, она, смерив его ошеломленным и нежным взглядом раненой антилопы, заявила, что работа бухгалтера ее вполне устраивает и она не собирается ее менять. Все же моя сестра отличалась строгой красотой, которая произвела бы фурор в женских журналах. Ее карие глаза выражали легкую грусть по поводу того, что они не голубые. В те редкие моменты, когда она улыбалась (а моя сестра почти никогда не улыбалась), за ее розовыми полными губами открывались ровные белые зубы, которые она чистила каждый раз после еды и с которых каждый год снимала камни; зубы, которых ни разу не коснулся сигаретный дым; зубы, не подвергавшиеся воздействию алкоголя — юношеские и сияющие — и за которые, как мне казалось, можно было ее полюбить. Нежные уши с продетыми в них крошечными бриллиантиками прятались под спокойными волнами волос. Синеситта относилась к тем женщинам, которые, устав быть блондинками, после тридцати лет перекрашиваются в шатенок. По мнению мамы, у нее не было талии. Но разве этим можно объяснить, почему Синеситта не нашла мужа? Она одевалась как бухгалтерша или, скорее, как бухгалтер. Ее кокетство заключалось в обуви. У нее были зеленые туфли с золотыми заклепками и красные со стразами. Второй ее страстью, насколько мы знали, был белый шоколад.

Наша семья, как и многие другие, любила лето, но с тех пор, как Бенито попал в тюрьму, мы со все возрастающей тревогой ожидали приближения каждого 14 июля[2]. Борясь с этим чувством, мама погружалась в изучение каталогов морских круизов, взятых в туристических агентствах; папа стирал и гладил все белье, попадавшееся ему под руку; Синеситта утраивала ежедневную дозу белого шоколада; я рисовала днем и ночью — это был мой период мертвых лошадей, за которым последовал период сгнивших цветов, — а Боб, кстати, никогда не видевший Бенито, так как родился через несколько недель после его заключения, спал дольше, чем обычно, словно испытывая потребность от чего-то укрыться во сне; днем же орал по неизвестной причине до тех пор, пока кто-нибудь из нас — чаще всего мама — не брал его на руки и не уносил на прогулку в сад.

Ночь с 13-го на 14-е мы проводили в молчании, оцепенении, разбредясь по разным углам дома, но мысленно прижавшись друг к другу. А в это время все вокруг развлекались: одни мчались на мотоциклах или мопедах на бал, другие поджигали петарды на улицах Руже-де-Лиля, Поля-Вайян-Кутюрье или Луи Одрю. Наше беспокойство достигало апогея на следующий день во время военного парада, который мы смотрели по телевизору. Мы заключали абсурдные пари. Если президент улыбнется премьер-министру до того, как мы сосчитаем до пяти, Бенито отпустят. Если президент заговорит с мэром Парижа до того, как они подойдут к Политехнической школе, наш брат останется в тюрьме. Если мэр Парижа почешет нос — или, быстро добавляла моя мать, пригладит волосы ладонью, — президент помилует Бенито только в будущем году.