Закат в крови<br />(Роман)

Пока Никитенко говорил, на столе появились на блюдах зажаренные в русской печи гуси, начиненные яблоками, пышные пироги с капустой и мясом, два молочных поросенка, тоже с яблоками, копченый окорок, украшенный бумажными цветами, миска с солеными огурцами, миска с квашеной капустой, посыпанной ломтиками белого сладкого лука и густо политая душистым подсолнечным маслом.

— Стол, як бачите, простой, деревенский, — показал рукой Никитенко на расставленные яства. — Никаких мудреных ресторанных деликатесов. Зато обильный. Птицы тоже, можно сказать, запас имеется. Так что можете заранее пояски распустить. Мы живем не для себя, а для людей. А потому дорогим гостям завсегда рады и любим, шоб они у нас от сытости икали. Пришло время и пролетариату попользоваться властью. Это значит пожить всласть.

Жена Никитенко, усевшись рядом, подталкивала Глашу под локоть:

— Пей, душенька! Пей, красавица! Вино-то наше в сам деле мягкое, легкое… для нашего брата женского — дюже подходящее. В подпитии и в любовь играть краше и слаще. Может, для того оно и выдумано, шоб чувства увеличивать? Или ты к коньяку привыкла? Но у нас как раз запас-то его вышел. Правда, имеется «вице-коньяк»… Могу его поставить. Он не хуже, тоже шустовского изделия. Только пей. А твой чего куксится? — Она кивнула на Рубина. — Давно с ним крутишь? Он по всем статьям бердичевский казак. Ну да с ним не пропадешь. Он свое дело знает, поди, ловко трясет екатеринодарских буржуйчиков… А мой с утра до вечера во хмелю ходит. Но кажинный день в трибунале заседает. Станичных бородачей судит за контрреволюцию. Крепко к этому делу пристрастился. Его тут прозвали «кавказский Робеспьер». Не выговоришь сразу… Я кажу ему: може, хватить судить? А он мне: «Куй железо, пока горячо! Так в «Интернационале» поется…» Портной он был не дюже старательный, а вот судья стал дотошный. «Всех, — говорит, — капиталистического происхождения торговцев и казаков через трибунал пропущу… Там у меня они распишутся в сочувствии к Советской власти!..»

Делая вид, что всецело занята едой, Глаша то и дело тянулась к моченым яблокам, капусте, — а в это время очень внимательно слушала словоохотливую супругу Никитенко. Из ее слов ясным становилось очень многое. К тому же и сам Никитенко, выпив несколько стаканов вина и раскрасневшись от обильной трапезы, довольно вдохновенно откровенничал:

— Живем-то в какие денечки! — Он хлопал по-приятельски Рубина по плечу: — Ты это должен понимать. Сам-то, видать, из Одессы прискакал на вольную Кубань. Тут есть кого взять за жабры. Одесса — мама, Екатеринодар — папа! Так, что ли? Поможешь мне распужать куркулей на Романовском — не прогадаешь. Туда сбежалось много бородачей с крепкой мошной. А супротив твоих броневиков и часу не устоят. А уж потом у меня в трибунале кой-кого выпотрошим. Я заготовил списки, все они там у меня значатся. Давай-ка, друг, за полный успех совместной операции рванем по граненому! Сегодня ночью нагрянем на Романовский. Ты бей с броневика — в лоб, а я с голубевским отрядом — с тылу. Все как по маслу пойдет. Ты, я вижу, настоящий одесский биндюжник. Только пей!

— Вот за меня Вася Хоботов выпьет. — Рубин отодвигал стакан в сторону, и широкоплечий, могучий водитель бронеавтомобиля, беря в свою громадную лапу стакан, тотчас же тянулся к стакану Никитенко, властно говоря:

— Пей, корешок! А к комиссару не приставай. У него печень не в порядке… Понятно?

Никитенко послушно пил и все более раззадоривался:

— Станичные богатеи — прижимистые. Знают цену рублю. Но у стенки жалко с душой расставаться — и раскошеливаются!

Черные глаза Никитенко пьяно-хвастливо поблескивали.

— Я имею немало заслуг перед революцией. Я ж первый на Кубани поднялся против Филимонова. Он было прислал в отдел полковника Ткачева, атамана станицы Усть-Лабинской, вместе с другим полковником, шоб арестовать меня. Но казаки побоялись выдать мою голову. Я же тут же вскорости обоих полковников схватил и с пристрастием сказнил. Трупы далеко заховал, родные не скоро нашли их. Я мстительный… На меня не замахивайся… Руку откушу!.. — Никитенко сжал челюсти так, что желваки взбугрились под кожей, и скрипнул зубами. — У меня пощады не проси… — Он выпил залпом еще стакан вина и тяжело облокотился на стол. В углу горницы заиграл гармонист. Под звуки гармошки тотчас пошли в пляс матросы и женщины.

Заметив, как стал клевать носом Никитенко, Глаша шепнула Хоботову:

— Вася, тащи-ка его в броневик! Надо с этой сволочью кончать.

Хоботов тотчас же обхватил за талию Никитенко.

— Пойдем, корешок, свежим воздухом подышим… Тут что- то угарно. — Попытался приподнять его, но тот решительно замотал головой:

— Не пойду!

Хоботов силой потянул его. Никитенко схватился обеими руками за скатерть. С грохотом, звоном повалились бутылки, стаканы, блюда, тарелки. Гармоника испуганно смолкла. Пляс прекратился. Телохранители Никитенко как бы вмиг отрезвели и ринулись к Хоботову:

— Ты куда его? Ты что… мать твою!

В руках заблистали браунинги. Рубин побледнел, однако крикнул: