Закат в крови<br />(Роман)

Глаша озабоченно вглядывалась в исхудалое, утомленное лицо и, угадывая за вымученной отцовской улыбкой жестокие страдания, смущенно спрашивала:

— Ну как тебя оставлять одного? Нет, я брошу службу! Я должна выходить тебя…

— Ничего ты не должна… И без того достаточно заботишься обо мне. У меня на столе и кисель, и сыр, и отличная колбаса, и свежие французские булки, и даже приносишь мне из столовой молоко… Мне нужен обыкновенный покой. Отлежусь и пойду вновь действовать… Не впервые мне хворать и побеждать болезнь. А оттого, что ты служишь в ревкоме, я не теряю живой связи с миром. Да, благодаря тебе я в курсе всех наших дел… Ты каждый день рассказываешь мне все новости… Прекрасно поступили, устроив в театре Черачева открытый суд над клеветниками!..

* * *

Шестнадцатого апреля под вечер части армии начали покидать Успенскую. Деникин рассчитывал, пользуясь сумерками, скрыть истинное направление, по которому двигалась армия, и выйти к железнодорожной линии на участке между станциями Ея и Белая Глина, занятыми большими силами красных, чтобы затем форсированно достичь южных станиц Донской области.

Вначале колонны двинулись на северо-восток, но едва на поля спустилась ночь, как по приказу командующего круто свернули влево и пошли без дороги, целиной. В темноте головные части потеряли ориентиры, и долгое время колонны брели вслепую. В результате только под утро они подошли к переезду.

И тут, возле него, увидели три ярко светящихся паровозных глаза, далеко озаряющих впереди себя белесую узкую полосу насыпи и серебристые нити рельсов.

Конные и пешие остановились, начали рассыпаться, прятаться. Не сразу разглядели, что шел простой порожняк товарных вагонов, и потому дали ему пройти беспрепятственно в сторону Тихорецкой. Марков послал офицеров подорвать пути. Спустя четверть часа в одной и другой сторонах с глухим грохотом взлетели огненные смерчи, выбросив в синеву предрассветного неба куски шпал, рельсов и комья земли.

Повозки по две в ряд, гремя колесами по камням настила и о железо рельсов, уже спешили через переезд.

Марков наступал медленно. Ивлев не мог отвести глаз от востока, расцвечиваемого радугой ярких красок. Постоянная близость смерти в конце концов обострила в нем жажду жизни и особенно пристальное внимание ко всем явлениям природы. Теперь, как никогда, все — и земля, и травы, и деревья в цвету, и листва, и небо в облаках, и утренние и вечерние зори — воспринималось так, как будто вот-вот будет утрачено, отнято смертью, как «вечны своды», под которыми он, Ивлев, сейчас есть, а в следующее мгновение умрет, и его, уже ничего не видящего, не чувствующего, будут зарывать без гроба в поле или в лучшем случае в ограде какой-нибудь станичной церкви.

И вероятно, потому таким прелестным казался оранжевый круг только что взошедшего солнца, таким лучистым его играющий свет, таким радостным для глаз раннее весеннее утро с дружным и певучим щебетом степных птиц.

Все-таки какое это великое счастье дожить до нового дня, до первых утренних лучей, до рождения нового, услышать, как разные птахи, и большие, и малые, словно по взмаху невидимой палочки, ожили, взлетели, застрекотали, засвистели, запорхали над светозарным степным раздольем!..

Ивлев увидел, как приободрились люди в колоннах, и вздохнул полной грудью.

В это время со стороны Белой Глины показался поезд, а потом что-то сверкнуло короткой вспышкой, и почти тотчас же шрапнель разорвалась над переездом.

Степь, залитая мирными лучами солнца, сразу же обрела встревоженный, почти смятенный вид. Быстрее понеслись повозки через переезд. Заметались всадники у железнодорожной будки. Испуганно умолкли щебетавшие в небе птахи.

От большевистского поезда потянулась цепь красноармейцев, ощетинившаяся штыками.

К Маркову подъехал конный офицер из арьергарда.

— Ваше превосходительство, противник нажимает. Голову нашего обоза встретил огнем из села Белая Глина.

Едучи рядом с Ивлевым верхом на сером коне, Дюрасов сказал:

— Здорово мы вчера пробрали Родзянко!

Ивлев промолчал, тогда Дюрасов, как бы оправдываясь, бросил:

— Я не был монархистом. Но когда после свержения Николая Второго на наши офицерские головы обрушилась вся солдатская глыба, я стал ненавидеть всех, кто был причастен к отречению царя. Даже и Корнилова. Как все эти родзянки, львовы, алексеевы, шульгины не могли понять, что в разгар войны с Германией свергать престолодержавца — это все равно что рубить сук, на котором все держались вместе с авторитетом власти. Убрать царя они могли бы тотчас же по окончании войны!..

— Вы забываете, что все они, как и мы, отчаялись победить немцев, имея в лице Николая не только царя, но и верховного главнокомандующего, — напомнил Ивлев.

Неподалеку от дороги разорвались два снаряда. Дюрасов, пришпорив коня, поскакал вперед.

Пройдя Горькую Балку, армия к вечеру пришла в станицу Плоскую, проделав за сутки семидесятиверстный переход.

Почти сутки Ивлев не слезал с коня, а вечером пришлось то и дело бегать по улицам станицы с приказами Маркова.