Закат в крови<br />(Роман)

Огонь октябрьских сражений девятнадцатого года особенно ярко высветил фигуру командира красной конницы Семена Михайловича Буденного.

В кругу своих боевых товарищей Буденный и до этого был известен как сказочно отважный и решительный вожак. В нем, бывшем вахмистре, постоянно окруженном земляками из станицы Платовской, красноармейцы видели врожденного храбреца воина, разделявшего с ними ратные трудности. Он мог по трое суток не слезать с коня, спать на голой земле, укрывшись буркой. Ценили в Буденном и поразительную сметку, позволявшую ему разгадывать хитроумные замыслы деникинских военачальников.

Но вот два наиболее известных и опытных в вождении конницы белых генерала, Мамонтов и Шкуро, в ходе успешного наступления после захвата Воронежа решили окружить и разгромить корпус Буденного, чтобы окончательно расчистить путь на Козлов, Рязань, Серпухов. Для двух конных корпусов эта задача им представлялась вполне посильной, и генералы за рюмкой водки уже раззадоривали друг друга перспективой первыми прискакать на Красную площадь в Москве — раньше самого Май-Маевского или Кутепова.

Не суждено было сбыться этим честолюбивым замыслам! Буденный не стал ждать генералов, а неожиданно для них ударил главными силами своего корпуса по белоказачьим конным корпусам и отбросил их, а в последующих боях, взаимодействуя с частями красной пехоты, добил в районе Касторного их остатки.

Даже в белых газетах тогда замелькали сожаления, что в деникинской армии не было генералов, даже из числа окончивших академию Генерального штаба, которые бы управляли конницей так, как этот бывший вахмистр!

* * *

Болезнь — коварный палач. Казня человека, она исподволь убивает в нем волю к сопротивлению, с тем чтобы тот в конечном счете почувствовал себя глубоко приниженным перед ее величеством смертью.

Талант, знания, нравственные качества человека для болезни ничего не значат. Она обращается с больным, как со всякой земной тварью, без малейшего уважения.

В самых жестоких боях под Екатеринодаром и под Медведовской и прежде на фронтах империалистической войны Ивлев никогда не чувствовал себя таким жалким, как теперь, во время брюшного тифа.

Покоренный болезнью, он, казалось, разлагался, уменьшался, распадался на кусочки, сокращался духовно и телесно. Если бы болезнь теперь вдруг отпустила, он вряд ли сразу смог бы найти в себе силы, чтобы вновь идти к неизвестному горизонту.

Сергей Сергеевич уже больше не входил к нему в комнату. Он вообще уже не поднимался со смертного одра. Умирал медленно, тяжело. Последнее время даже большие дозы морфия не облегчали его страданий.

Особенно плохо ему было прошедшую ночь, а утром до слуха Ивлева дошли приглушенные рыдания Елены Николаевны, а несколько позже — чужие женские голоса.

— Ма-ма! Ма-ма! — закричал Ивлев, поняв, что в доме произошло нечто непоправимое.

В комнату вошла бледная, испуганная Маруся, в черном платье, со сбившимися на голове каштановыми волосами.

— Что с отцом? — спросил Ивлев.

— Дяде было очень плохо, — начала говорить Маруся и запнулась.

— Я слышу из гостиной незнакомые женские голоса… Что за возня там?

— Алеша, может быть, подать тебе чаю или молока?

— Ты не пытайся от меня ничего скрывать… Ведь он в последние недели не мог пить даже воду…

— Алеша, — всхлипнула Маруся и беспомощно опустилась в кресло подле кровати.

Ивлев порывисто сбросил с груди одеяло, приподнялся.

— Он зовет меня. Я должен проститься с ним…

Ивлев спустил с кровати голые ноги, собрался с силами, встал, но, прежде чем двоюродная сестра успела поддержать его, грохнулся плашмя на пол.

Из груди перепугавшейся Маруси раздался отчаянный вопль.

В комнату вбежала Прасковья Григорьевна и принялась помогать Марусе укладывать на кровать Алексея.

* * *

Отец был не только отцом, но и другом единомышленником.

Возле него, как вокруг могучего дуба, ветвилась семья.

Подле отца и слабая, убитая горем мать не была одинока.

В последние два года умерло много дорогих, близких людей.

После смерти Инны в семье зияла ничем не восполнимая брешь, и, однако, при отце ивлевский дом еще жил, еще был полон. А теперь, с уходом Сергея Сергеевича, осиротела Елена Николаевна, осиротел Ивлев, опустел дом…

В полдень в комнату, где лежал Ивлев, даже сквозь плотно прикрытые двери начал проникать панихидный запах ладана, говоривший о том, что в гостиную, где на большом обеденном столе лежал обмытый, одетый в черный костюм и крахмальную белую сорочку Сергей Сергеевич, пришли священнослужители, чтобы проводить усопшего в последний путь.

Все существо Ивлева переполнялось обостренным двойственным ощущением жизни и смерти.

Он глядел в окно, на пожелтевшую листву пирамидальных тополей, а видел Сергея Сергеевича на домашнем балу, в первой паре с Машей Разумовской, вспоминал пронизанный тревожной мутью февраль восемнадцатого года, тогдашний свой повышенный душевный строй и чувствовал, что Сергей Сергеевич, блистая лаком остроносых бальных туфель, уходил из дома навсегда, настойчиво увлекая за собой: