Закат в крови<br />(Роман)

— Да, — подтвердила Глаша. — Он вас очень любит и верит вам. И если он узнает, что вы в Петрограде и помогаете большевикам, то быстрее отойдет от белых.

Шли вдоль Невы. Ее широкодержавное лоно отражало отблески разгоравшейся зари.

Глаша начала рассказывать об Астрахани, об отступлении из Царицына, о тех больших людях революции, с какими довелось встречаться.

Блок внимательно слушал.

— В бурном течении революции формируется совсем новый человек, — по-своему оценил он слова Глаши. — И вас можно считать одной из первых представительниц этой новой человеческой формы… Вы юны, как сама революция. И среди вождей ее нет стариков.

Прогулка завершилась. Глаша испытывала глубокую радость, что ей выпала возможность увидеть и слушать Александра Блока.

Когда, попрощавшись, поэт ушел в свой высокий серый дом, Глаша вновь пошла по берегу Пряжки.

Над молчаливыми громадами домов, тянущихся вдоль набережной, реял зыбкий полусвет. Лишь в окнах, обращенных к западу, еще таились остатки минувшей ночи.

Глаша понимала: в ее жизни произошло особое событие. И оно укрепило ее решимость до конца бороться за Ивлева, сделать все, чтобы вывести его на дорогу Блока.

Глава двадцать первая

Левая рука спорила с правой, или один Ивлев — с другим. Причем был и третий Ивлев, который, подобно арбитру, следил за спором обоих Ивлевых и мучительно галлюцинировал.

В горячо пылающей голове возникали видения, более яркие, чем сны. И тогда при дневном свете появлялся Деникин.

— Ваше превосходительство, — говорил Ивлев. — Вы не способны справиться с выпавшей на вашу долю огромной государственной задачей. Себялюбивый, надменный Романовский ревниво ограждает вас от людей светлого ума. Вы почти всю силу власти передоверили ему. И теперь вам не разобраться в искусно плетущейся вокруг вас сети политических интриг.

— Замолчите, поручик! Вы слишком ничтожная тля, чтобы иметь собственное суждение. Моя «московская директива», вопреки всем кликушам, успешно осуществляется. Киев, Полтава, Кременчуг — наши, Харьков, Белгород, Курск, Орел — тоже.

— А почему, несмотря на огромное число городов и районов, занятых вами, дисциплина в рядах Добровольческой армии ослабляется?

Деникин не отвечал, а Ивлев, силясь приподняться с постели, с трудом отрывал голову от жаркой сбившейся подушки.

— Почему, — тихо спрашивал он, — несмотря на внешние стратегические успехи, престиж Добровольческой армии стремительно падает?

В комнате появилась Елена Николаевна, и Деникин тотчас же ушел сквозь нее.

— Алеша, ты опять очень громко разговаривал сам с собой!

— Нет, мама, я молчал…

— Выпей морковного сока.

— Спасибо. Он мне опротивел. — Ивлев сбросил с груди одеяло. — В походах питался бог знает чем! Воду, случалось, пил из занавоженных луж, и ничего дурного не было со мной. А тут, дома, вдруг схватил брюшной тиф. Какое же проклятое невезение!

В комнату вошел исхудавший, в одних кальсонах, подвязанных чуть ниже колен, Сергей Сергеевич. Держа в руках развернутую газету, он сел у стола.

Ивлев заметался с боку на бок, закидывая руки за остриженную голову, кусая пересохшие губы.

— Ни пули, ни штыки не сразили, а такая пакость, как брюшнотифозная палочка…

Сергей Сергеевич бросил газеты на стол. Глубоко ввалившиеся глаза его скорбно заблестели.

— Ты, Алексей, по молодости выкарабкаешься… А моя песенка спета. На столике у кровати — с любимым рислингом и виноградным соком кисели из клубники и вишен, а мне даже и капля воды хуже острого клина. Ничего не пропускает пищевод… Пропадаю я!

Ивлев перестал метаться, внимательно поглядел на отца.

Есть смысл страдать, когда возможно выздоровление. Но какая жестокая бессмысленность проходить через свирепый цикл изнуряющих мук, чтобы в конце концов неминуемо обратиться в ничто!

Звезды гаснут, но свет, некогда излучаемый ими, еще долго живет в пространстве. А какой свет или даже тень останется после нас? Проклятые войны — одна, другая — не позволили создать ничего примечательного, ничего бессмертного. Были Ивлевы — исчезли Ивлевы!

— И все-таки невыразимо обидно валиться в яму. — Сергей Сергеевич горестно вздохнул. — Почему мы так бессильны и хрупки? Почему не можем спасти ни себя, ни России? Почему должны владеть одним голосом и не распоряжаться целым оркестром?

Ивлев положил руки на лоб.

Невыразимо скорбно глядеть, как родное, с детских лет знакомое лицо час за часом иссыхает, мертвеет, как округляются и уходят куда-то под лоб глаза, как блекнут губы, и уже совсем больно слышать, как из уст, готовых скоро навеки сомкнуться, выходят простые, житейские слова…

Ивлев, чтобы не видеть взора отцовских глаз, устремленных в смерть, натянул на голову простыню, и вдруг Глаша вышла из рамы своего портрета и живая села у ног. Вся ее фигура выражала озабоченность и внимание.