Закат в крови<br />(Роман)

В одной из отдаленных комнат особняка, некогда служившей Корнилову спальней, оставшись с глазу на глаз с Ковалевским, Глаша спросила:

— Вы, очевидно, выдаете себя за рядового солдата? И встреча со мной вас не радует.

Заросшее лицо Ковалевского болезненно искривилось, однако он довольно внятно проговорил:

— Я не первый и не последний русский офицер, который попал в руки красных. Но если мы побеждены, то жизнь не стоит того, чтобы из-за нее замирало сердце. Можете идти и заявить, что я штабс-капитан!

— Значит, вы разуверились во всем? — Глаша прямо поглядела в темные глаза бывшего учителя гимназии.

Ковалевский вновь опустил голову.

— А мне казалось, вашему сердцу всегда будут дороги революционные демократы Чернышевский, Добролюбов, Писарев, о которых некогда довольно проникновенно рассказывали нам, гимназисткам, — вспомнила Глаша.

— А почему вы решили, что теперь они не дороги мне? — встрепенулся Ковалевский.

— Вы же связали себя со станом монархического отребья…

— Я взялся за оружие, чтобы спасти от большевистского истребления именно революционно-демократическую русскую интеллигенцию, воспитанную на лучших идеалах Белинского и, Чернышевского.

Ковалевский выпрямился, застегнул на все крючки шинель.

— А не кажется ли вам, что общество меняется, вырастает и разрывает старые, изношенные пеленки? — быстро спросила Глаша. — И оно должно уничтожить на своем пути обломки, загораживающие дорогу новому?

— Не найдется ли у вас какого-нибудь курева? — вдруг спросил Ковалевский.

— Подождите, попробую раздобыть, — сказала Глаша и через минуту принесла пригоршню махорки и клочок газеты.

Грязными, давно не мытыми, трясущимися пальцами Ковалевский неловко свернул неуклюжую цигарку. Однако после второй-третьей глубокой затяжки позеленел.

— Проклятие! — задохнулся и закашлялся он. — Красноармейская махорка не по мне.

— Простите, Елизар Львович, но высокосортных папирос у наших бойцов нет. — Глаша усмехнулась. — А может быть, вы голодны и потому вам дурно?

— Да, со вчерашнего дня во рту ни росинки, — вдруг сознался Ковалевский и жалко улыбнулся.

Глаша тотчас же отправилась за котелком красноармейского супа.

К голодному, измученному Ковалевскому она испытывала двойное чувство — жалость и раздражение. Почему он, прежде горячо любивший передовых людей русской литературы, внушавший своим питомцам по гимназии симпатии ко всему революционному, теперь повторяет бредовые осважские вымыслы о большевиках? Или он не знает, что даже Блок прекрасно ужился с диктатурой пролетариата. И сотни высших царских офицеров, в том числе офицеров Генерального штаба во главе с Брусиловым, служат в Красной Армии, в ее штабах…

Красноармейский суп, заправленный свиным салом и пшеном, Ковалевский ел торопливо, жадно, обжигаясь, чмокая губами.

— А знаете, — сказала Глаша, — многие офицеры, попавшие к нам в плен, еще могут встать в ряды Красной Армии.

— Я не князь Курбский и не Мазепа. — Ковалевский отрицательно мотнул головой. — Роль перебежчика меня не прельщает. К тому же, если большевики окончательно одолеют, жизни для меня не будет.

Быстро опорожнив и поставив котелок на подоконник, Ковалевский заговорил более твердо:

— Еще поэт Гейне писал, что при господстве коммунизма нельзя будет воспевать ни роз, ни любви… Предметом поэзии станет лишь демократическая картошка… А я, кстати сказать, ее так же плохо перевариваю, как и махорку. В казарме коммунизма всех будут кормить картошкой и, по утверждению Гейне, великан будет получать такую же порцию картошки или черной чечевицы, какой довольствуется карлик. «Нет, благодарю покорно, — говорил Гейне. — Мы все братья, но я большой брат, а вы маленькие братья, и мне полагается более значительная порция».

— Так, значит, вы, Елизар Львович, мыслите коммунизм как общество, где все будет построено на принципах кухонного равенства? — Глаша расхохоталась.

— Так себе представлял коммунизм и великий Гейне.

— Но позвольте заметить, что так превратно и примитивно коммунизм рисовался поэту лишь до встречи с Карлом Марксом, — заметила Глаша. — Маркс доказал Гейне, что кухонное равенство вовсе не обязательно для членов коммунистического общества. Напротив, распределение жизненных благ будет происходить по принципу «работай по способности, получай по потребности». А следовательно, высокосортные папиросы вы будете курить и при коммунизме.

— Но коммунисты будут смотреть на живых людей, как механики на машины. А я вовсе не машина. Я живой организм, склонный и к разочарованиям, и к пессимизму, и воспеванию роз, и мышлению на свой лад. К тому же захочу передвигаться по собственному вкусу и наклонностям…

— Ага! — воскликнула Глаша. — Боитесь, что в высокоорганизованном коллективе вас, крайнего индивидуалиста, скуют по рукам и ногам. А на самом деле именно тогда вашим индивидуальным наклонностям будет дан идеальный простор, вы получите полную возможность воспевать любовь и розы…