Закат в крови

Шкуро оказался молодым курносым человеком небольшого роста, с волнисто-русой копной волос, на которой едва держалась серая шапка-кубанка, лихо сдвинутая на затылок. Прежде чем сесть за столик, он быстро распахнул настежь окна и крикнул на улицу:

— Маэстро, кубанский гимн!

Раздались первые звуки труб, Шкуро встал в кружок офицеров и запел:

Ты, Кубань, ты наша родина,
Вековой наш богатырь!..

Ивлев хотел было немедленно покинуть ресторан, где официанты проворно начали сдвигать столы, но Однойко и Ковалевский стали упрашивать:

— Алексей, подожди, посмотрим, как будет кутить Шкуро. Кстати, он всех приглашает за свои столы.

В самом деле, Шкуро кричал:

— Прошу, прошу, господа, ко мне!

В зал ввели песенников местного гвардейского дивизиона, и, когда все уселись за сдвинутые столы, они начали исполнять казачьи и украинские песни. Если хор умолкал, тут же начинал греметь оркестр, расположившийся на улице перед распахнутыми настежь окнами.

— Пусть знают, как гуляет начальник легендарной сотни! — хвастливо-вызывающе говорили офицеры-конвойцы.

Часу в двенадцатом они подбрасывали Шкуро на руках к потолку. Тот, как только его перестали «качать», захлопал в ладоши:

— Женщин! Женщин!

Тотчас в зале появилось десятка три расфуфыренных особ. С улицы поднялся оркестр. Под его звуки бешено завертелись пары. А те, кто не танцевал, бросал пустые бутылки под ноги танцующих. Вдруг Шкуро вышел на середину зала в обнимку с Сонькой Подгаевской, блиставшей белой, оголенной до пояса спиной.

Оркестр заиграл Наурскую. Офицеры образовали большой круг, захлопали в ладоши, дружно закричали:

— А-са! А-са!

Шкуро свистнул, гикнул и, лихо встряхнув копной русых волос, пошел на носках. Сонька Подгаевская тоже выскочила на круг и по-цыгански затрясла высокой стоячей грудью, которую с трудом удерживал шелк черного бюстгальтера.

Отплясав лезгинку, Шкуро потребовал кахетинского.

В самый разгар бесшабашного веселья в дальнем углу вспыхнул скандал и раздался короткий револьверный выстрел.

Девица-гречанка пронзительно взвизгнула. Конвойцы ринулись к стрелявшему. Оркестр оборвал падекатр.

Шкуро поднялся из-за стола:

— В чем дело?

К нему мгновенно подбежал казачий офицер и отрапортовал:

— Ваше превосходительство, наш офицер-конвоец застрелил офицера татарского дивизиона, первопоходника!

— Тьфу, шут гороховый! — Шкуро плюнул и быстро прошел к месту, где лежал сраженный насмерть.

— Убрать немедленно! Трупы следует выбрасывать скорей, чем навоз. А этого… нашего арестовать и отправить ко мне в штаб.

И как только конвойцы волчьего дивизиона вынесли убитого, Шкуро распорядился:

— Капельмейстер, даешь Наурскую!

— Что же это такое? — Ивлев дрожащей рукой полез в карман за браунингом, и, если бы Однойко не схватил его за кисть руки и не усадил на место, он непременно выстрелил бы в Шкуро. — Он же кутила, бандит!.. Как смеет он веселиться, убив первопоходника?

— Постой, постой, Алексей! — Однойко силой вырвал револьвер из руки Ивлева. — Ты этим выстрелом погубишь себя.

— Да, да, Алексей Сергеевич, — всполошился и Ковалевский, удерживая Ивлева за руки. — Ты лучше глотни вина. Пусть Деникин наказывает распоясавшегося гуляку… Я утром сам доложу Романовскому обо всем случившемся.

— Нет, я должен убить его. — Ивлев рвался из рук друзей.

— Ты убьешь или не убьешь, а нас и тебя эта шатия наверняка изрешетит. — Ковалевский старался влить стакан кахетинского в рот Ивлева. — Глотни хоть немного. Деникин завтра же раскассирует вдрызг Шкуро…

Не привыкший много пить, Ивлев тяжело охмелел…

На рассвете казаки волчьего дивизиона подогнали к Войсковому собранию ночных извозчиков. Пьяные офицеры усадили в фаэтон девиц и в сопровождении конных трубачей с гиком, посвистом помчались по Красной.

Кто-то впереди стрелял в воздух, кто-то кидал бутылки в магазинные витрины.

Обыватели, разбуженные выстрелами, музыкой, визгом, испуганно захлопывали форточки.

* * *

После бурно проведенной ночи Ивлев проснулся в полдень с болью в висках и мутью в голове. Однако он отчетливо помнил, как вместе со всеми, в конце концов одурев от вина и водки, дико орал песни, как вскочила к нему на колени черноокая гибкая гречанка и как, будучи решительно сброшенной на пол, она изумленно округлила черные глаза:

— Ты, корниловец, не белены ли объелся, ежели так поступаешь с Пупочкой Попандопуло?

— Ты такая же, как все! — пьяно пробормотал Ивлев.

— И вовсе не такая! Стоит мне лишь раз заглянуть прямо в твои глаза, и ты тоже приземлишься у моих колен.

Пупочка выпрямилась и самонадеянно уставилась агатово блестевшими глазами в глаза Ивлева.

— Вот и ты теперь из-за меня любого офицера ухлопаешь, ежели я того захочу.

Она задорно и самоуверенно вскинула голову и пошла на середину зала.

Ивлев неожиданно для себя ринулся за ней:

— Пупочка!

Она не спеша обернулась.

— Приглашаю на вальс, — смущенно пролепетал Ивлев.

— Значит, уже попался на крючок моих жгуче-угольных глаз, — решила гречанка. — Ладно, я с тобой станцую танго страсти.

Пупочка взяла Ивлева под руку и вернулась к столику, за которым сидели Однойко и Ковалевский.