Закат в крови

— Это длинная история, — ответил писатель. — Коротко скажу: после того как пал Зимний, я поехал по городам: Рыбинск, Сормово, Нижний Новгород, — читал лекции о большевизме и интеллигенции. Я утверждал, что большевизм безжалостно надругается над элементарными правами человека, потопчет все конституционные и парламентские идеалы русской передовой интеллигенции. Я тогда был убежден, что интеллигенция является солью земли русской и организуется для решительной борьбы. Вступал в диспуты с местными большевиками… В Сормове был арестован латышами и едва спасся от «стенки». Уехал в Крым. Из Крыма в Тамань. Из Тамани в Новороссийск. Из Новороссийска в Екатеринодар. И ваш Екатеринодар в лето восемнадцатого года показался мне сумасшедшим домом. В Екатеринодаре я узнал о раненых корниловцах, оставленных в Дядьковской. Там нашел сына, а когда пришли деникинцы, то вместе с ранеными отправился в Кореновскую, Тихорецкую, наконец, Новочеркасск… А здесь сейчас возмущаюсь, что у Деникина такие идейные помощники, как профессор Соколов и генерал Лукомский, которые на все смотрят сквозь призму своего прошлого. И не видят, что в России повернулось колесо истории в сторону нового и приверженцам старого нужно стремиться не к реставрации прошлого. Я считаю, что настала пора привлечь к делу борьбы с большевизмом такой русский элемент, который лишь начал появляться, но которого власть имущие не хотят замечать и ставить вместо себя, вместо петербургского доцента Константина Соколова, революционного коменданта Энгельгардта, подвизающегося в роли главного пропагандиста Освага…

Чириков взял Ивлева под локоть и, с тем чтобы уединиться, отвел его в дальний угол гостиной и уселся с ним в мягких креслах.

— Какая странная штука, — сконфуженно развел руками Ивлев. — Я корниловец — и тоскую по девушке-большевичке. Партийная ненависть должна убивать во мне всю тягу к ней.

— Нет, любовь иногда бывает сильней «партийной злобы», — возразил Чириков и вдруг, необыкновенно оживившись, добавил: — Прекрасным примером тому может служить эпизод, некогда рассказанный историком французской революции Минью. Эпизод весьма любопытен. Хотите, я воспроизведу его?

Ивлев утвердительно кивнул.

— Ну так слушайте! — начал Чириков, подсев ближе. — Были дни якобинской расправы над вандейцами. В Нанте без устали работала гильотина. Но гильотина потребовала восьмичасового труда. Тогда начали очищать нантские тюрьмы упрощенным способом: пленных повстанцев грузили на баржу, вывозили на реку и связанных партиями топили… Был среди членов местного революционного трибунала бурно-пламенный революционер по имени Лямберти — молодой красавец и отменный якобинец. Без всякой пощады он расправлялся с контрреволюцией. И вот однажды при обходе тюрьмы, в которой свирепствовала холера, Лямберти увидел в углу молодую женщину в шелковых лохмотьях. Она была как измятый, увядающий цветок в навозе. Лицо этой женщины поразило якобинца. Несмотря на кошмар обстановки, оно было гордо-прекрасно и сразу изобличало аристократку. Когда Лямберти заговорил с ней, она облила его гордым презрением. Это была женщина из свиты Шоммера, бывшая придворная дама, приставшая к вандейскому восстанию после казни короля. Она безумно любила дофина. И когда несчастный мальчик был отдан на перевоспитание сапожнику, убежала в стан повстанцев. Мстя, она собственноручно выкалывала глаза булавкой от шляпы пленным республиканцам. Но Лямберти воспылал к ней. Возможность воспользоваться ласками прекрасной аристократки смутила его, как смущала многих, у которых этими ласками иногда покупали жизнь «дамы общества». Он вывел прекрасную ненавидящую его женщину из тюрьмы и поселил в своем доме. Оказалось, что эта дама особенная: свою жизнь ценила ниже унижения перед политическим врагом. Лямберти вместо ласк встретил лишь презрение. И гордая аристократка несколько дней оставалась мимозой. А пылкий Лямберти горел все сильней, и чувство его начинало принимать новую форму: чистого обожания, настоящей человеческой, а не звериной любви… И гордая раба превратилась в господина, а господин — в раба… Забыты «проклятые шуаны», забыта гильотина, забыты «интересы республики». Ненавистная аристократка превратилась в божество, перед которым склонился страшный якобинец. А был он красавец, был молод и прекрасен…

Чириков сделал выразительную паузу, вздохнул и, вдохновенно поблескивая глазами из-за стекол очков, продолжал рассказывать:

— «Я люблю тебя, — твердил Лямберти, — скажи же твое имя!»

Она презрительно улыбалась и молча отрицательно качала своей златокудрой головой.

«Я готов отдать за тебя жизнь! Убежим и пойдем навстречу счастью».

«Если ты готов отдать за меня жизнь, то зачем же предлагаешь бежать?»

Она заговорила наконец, эта гордая аристократка. Иногда она останавливала на нем долгий, грустный взгляд, и часто через стену среди ночи до Лямберти доносился ее глубокий затаенный вздох.