Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории. Том 1

В основе аполлонической и фаустовской картины природы повсюду лежат противопоставленные символы единичной вещи и одного пространства. Олимп и подземный мир четко определены в чувственном смысле; царство гномов, эльфов, кобольдов, Вальгалла и Нифльгейм – все это затеряно где-то в пространстве. В древней римской религии Tellus mater [мать-земля (лат.)] – не «праматерь», но само осязаемое поле. Фавн – это определенный лес, Вольтурн – определенная река; сев именуется Церерой, а жатва – Консом. Когда Гораций хочет сказать: «Под холодным небом», он, выражаясь чисто по-римски, пишет: «Sub Iove frigido» [под холодным Юпитером (лат.)]{172}. Здесь не было даже попыток воспроизвести божество художественными средствами на месте поклонения, поскольку это означало бы его удвоение. Еще в достаточно поздние времена не только римская, но и греческая интуиция отвергала изображения богов; это доказывает становившаяся все более светской скульптура, в противоположность народным верованиям и благочестивой философии[366]. В доме за бога Янус, дверь, за богиню – Веста, очаг; обе функции дома стали, прямо в своих предметах, существом, богом. Греческие речные боги, такие как Ахелой, являющийся в виде быка, явно обозначают саму реку, и никто не подразумевает, что они в реке обитают. Паны и сатиры – это воспринимаемые как существа, как следует ограниченные поля и пастбища в полуденный час. Дриады и гамадриады – это и есть деревья. Во многих местах почитаются отдельные, особенно буйно разросшиеся деревья, притом что имени им не дают, а просто украшают лентами и приношениями. Напротив, призраки, духи, гномы, ведьмы, валькирии и армия родственных им, блуждающих повсюду по ночам неприкаянных душ нисколько не обладают этой привязанной к месту вещественностью. Наяды – это и есть источники. Между тем русалки и альрауны, древесные духи и эльфы, лишь заточены в источники, деревья и дома волшебной силой и желают быть освобождены, чтобы снова скитаться по свету. Это полная противоположность скульптурному восприятию природы. Вещи переживаются здесь лишь как пространства иного рода. Нимфа, т. е. источник, может, пожалуй, принять человеческий вид, когда хочет навестить красивого пастуха; однако русалка – это околдованная принцесса, с кувшинкой в волосах, которая в полночь выходит из озера, в глубине которого она живет. Император Ротбарт заключен в Кифхойзере, а фрау Венус – в Хёрзельберге{173}. Похоже, в фаустовской вселенной нет ничего вещественного, непроницаемого. В вещах видятся иные миры; их плотность, их твердость – это только кажимость, и (черта, которая вообще не могла встретиться в античном мифе, которая бы его упразднила) избранные смертные обретают дар смотреть в глубину, сквозь скалы и горы. Но не таково же ли и потайное убеждение наших физических теорий? Разве новая гипотеза – это всякий раз не своего рода разрыв-трава? Ни одной другой культуре неведомо столько сказаний о сокровищах, покоящихся в горах и озерах, о таинственных подземных царствах, дворцах, садах, в которых обитают иные существа. Фаустовское ощущение природы отрицает вообще всю вещественность зримого мира. Ничего землистого больше нет; действительно, одно только пространство. Сказка растворяет природную материю подобно тому, как это делает готический стиль с каменной массой своих соборов, призрачно парящих во всей полноте форм и линий, в которых нет более никакой тяжести, которым неведомы никакие границы.