Закаты

— Всё прекрасно, — молвил Белокуров, возвращаясь на переднее сиденье рядом с водителем. — Я показал ему схему, как добраться до отца Николая. Они приедут попозже — дождутся заката, помолятся напоследок Ярилке и отправятся. Трогаем, граф!

— Тррогаем, граф! — прикрикнул чудодейственный мальчик.

Машина завелась с пол-оборота.

— Прощайте, Жаворонки! — сказал Белокуров.

— Прощай, вонючка, — тихо добавил Тетерин, а мысленно ещё и попрощался с собой мохнорылым, который должен был навсегда остаться здесь. Едва они удалились на некоторое расстояние от причудливого птичьего княжества, как его охватило непередаваемое чувство облегчения, а когда окончательно перестало вонять излияниями чакры, то и вовсе — чувство возрождения, оживления, обновления. Теперь он знал, что они держат правильный путь, и ему хотелось смеяться от счастья. И он рассмеялся.

— Что вспомнилось? — спросил Белокуров весело.

— Один наш вчерашний разговор, — ответил Тетерин. — Знаете, что мне сейчас пришло вдруг в голову?

— Что же?

— Что Сегеня никакого не существует, а я существую.

— А мы?

— Ну и вы все, разумеется.

— А отец-основатель и княгиня Жаворонкова?

— И они тоже. Хотя и их существование труднее всего проверить.

— Да, лучше бы их вовсе не было на свете. Хорошо, что мы удрали. Больше всего мне бы не хотелось ехать в одной машине с её высочеством.

— Да у>к, то, что случилось с нею в бане, не делает ей чести.

— А что с ней случилось? — заинтересовался Николай Прокофьич.

— А мне она понравилась, — пожал плечами Белокуров старший.

— Хочешь, мы тебя на ней женим? — засмеялся газетчик. — Она подыскивает замену князю, которого вот-вот должны укокошить рэкетиры.

— Не люблю, когда ты мелешь всякую чушь, — проворчал старик.

— Ну тебе же она понравилась, а вонь там, возможно, когда-нибудь рассосётся, хотя и вряд ли.

— Врряд ли, — сказал чудодейственный мальчик.

— Ты так полагаешь? — спросил его отец.

— Да, — не шутя отвечал сын.

— Так и будет вонять?

— Да.

— А у княжества жаворонков есть будущее?

— Нет.

— А наша мама перестанет дурить?

— Да.

— И мы опять будем жить все вместе?

— Да.

— Ну уж нет, мой дорогой! Америкашку я ей не прощу! Если б она хотя бы с дядей Вовочкой мне изменила, я б ещё, куда ни шло, простил.

— Каким ещё дядей Вовочкой? — удивился Николай Прокофьевич.

— Ну с этим, отцом-основателем, двойником моим. Я бы решил так, что ей захотелось покрутить любовь со мной, только безусым и худым, надоел ей, мол, усатый и толстый. А американец-то — до чего ж поганенький... Тьфу! Ты любишь американцев, сын?

— Нет.

— Будешь их лупешить, когда вырастешь?

— Да.

— Ты смотри, как он всё впопад отвечает, — рассмеялся Тетерин. — Может, в нём и впрямь четыре души? Сергей Борисыч, в вас четыре души?

— Да.

— Ерунда, а не да, — проворчал старший Белокуров. — Заладил, как референдум, — да, да, нет, да.

— Николай Прокофьич, — сказал Тетерин, — а как вам понравилась сцена в конюшне, когда полюбившаяся вам барыня распесочивала конюха?

— Не понравилась, — отвечал тот. — Хотя, наверное, он и впрямь провинился. Это не моё дело.

— Лучше я вас с моей мамой познакомлю. Моя Людмила Петровна тоже одинокая. Она у меня такая славная! И ещё не очень старая.

— Спасибо, я и не собираюсь жениться. Это Борька балаболит.

Справа в лобовом стекле садилось солнце, за которым гналось широкое одеяло туч. Вскоре стал накрапывать мелкобисерный дождик, редкие капли которого мгновенно слизывались со стекла встречным ветром. Чем дальше «мыльница» увозила их от княжества, тем легче становилось на душе у Тетерина и, похоже, у всех остальных, включая Серёжу, который вдруг запел:

— А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некуда нам огинуться назад.

Слух у него был идеальный, мелодию он вывел безукоризненно.

— Любимая песня Прокофьича, — сказал Белокуров. — А теперь они её вдвоём распевают. Эх ты, «некуда огинуться».

Они миновали Новгород. От Луги езды уже оставалось не так много. Ещё через пару часов доехали до указателя «с/х ДЕВЧАТА», за которым следовало повернуть на просёлочную дорогу и ехать ещё пять километров до села Закаты — конечного пункта их на сей раз короткого путешествия. Солнце, не успев докатиться до заката, попало в плен, и сразу стало серо кругом, дождь закапал сильнее, но на душе оставалось лёгкое чувство бегства и, главное, спасения.

На просёлочной дороге колдобины устроили «мыльнице» качку, будто среднебалльная буря лёгкому судёнышку, и бедного Серёжу укачало и вырвало, причём, что особенно умилило Тетерина, он в перерывах между рвотными спазмами говорил: «Постите... постите, постите...» Не то запамятовал, что в мире есть буква Р, не то просил, чтобы отныне во время постов ему не давали скоромного.

— Милый, бедный! Извиняется ещё! — переживал Николай Прокофьич.