Заказное влюбийство

А я-то думала за Кронваэль. Печально… Ну хоть не за дракона! И то радует!

Прошло несколько дней, и воодушевление сменилось ужасом, когда холодные пальцы страха гладили мою неприспособленную к таким переменам психику. В стройные ряды ополчения вливались все новые и новые новобранцы, зато мои пробелы в местной географии восполнялись с катастрофической скоростью передвижения вражеской армии. «Пара фраз долетевших оттуда» действовали на столицу, как брошенная под ноги толпе граната. Город застыл в ожидании, тревожно вглядываясь с башен и стен в сторону туманных гор. Враги будут здесь со дня на день. Единственная, перекрытая вражеской экскурсией, дорога, ведущая через горный перевал, опустошила все прилавки, взвинтив воистину драконовские цены даже на хлеб. С утра хлеб стоил один золотой.

Не было ни запыхавшегося отряда со штакетником, не было ни стука в ворота: «Здравствуйте, мы – свидетели вашего поражения!». Просто в один день, который не назовет прекрасным даже законченный слепоглухонемой оптимист, враги стояли под стенами столицы, как гости под дверью с домофоном в надежде, что кто-нибудь их да впустит.

– Импэра! Импэра! – кричали люди под окнами, пока я малодушно пряталась в своем доме, стараясь лишний раз его не покидать. В такие моменты липкий страх смешивался с волнением, а я старалась сидеть тихой пугливой мышкой в надежде, что народ покричит и разойдется. В моей трудовой книжке было много разнообразных записей, но как-то не хотелось, чтобы после записи «Импэра», появилась запись «предводитель дубины народной войны и заместитель руководителя народного ополчения». Иногда мое терпение лопалось, и я боролась с желанием выйти и крикнуть: «Отстаньте от меня! Оставьте меня в покое!»

Раздражение сменялось горьким комом отчаяния, когда грудь сдавливала немыслимая, тягучая боль внезапной, осознанной пустоты. Я прикусывала палец, пыталась вычеркнуть из памяти широкие плечи, теплые и сухие губы, от которых сложно оторваться и сладкий рубец шрама на щеке. Я пыталась забыть то чувство, когда по спине поднимается электрическая волна, заставляя сжиматься в исступленных конвульсиях, боясь на секунду потерять губами губы… Когда вжимаешься, пытаясь стать еще ближе, а ближе уже невозможно! Ты или плачешь, или смеешься, оттого, что нельзя просто взять и раствориться навсегда в другом человеке… Это невозможно. И это «невозможно» пугает, огорчает, расстраивает. Ты знаешь, что еще немного и чужие губы подарят тебе судорожный поцелуй, переходящий в прерывистое, нервное, горячее и сладкое дыхание на твоих губах. Нет… Нельзя вспоминать… Нельзя думать об этом!

Я задыхалась, пытаясь выскрести из своего сердца и тень, и воспоминания о ней, вслушиваясь в крики на улице. Почему я? Я что? Грудью на амбразуру должна лезть? Я не Жанна Д’Арк, чтобы вести в бой армию! Что им от меня нужно? Отстаньте от меня! Мне плевать, что творится за стенами этого дома! Вам ясно? Плевать! У меня свои проблемы!

– Импэра! – кричали на площади, бряцая оружием, а я закрывала уши руками. В этот момент внешняя борьба с каким-то навязанным общественным долгом становилась внутренней борьбой с поселившимся в сердце богом. Сердце, не спрашивая ни у кого, продолжало молиться ему, заставляя меня тяжко страдать. Как можно любить труса и подлеца? А оно все еще любило…

Сколько дней прошло с момента расставания? Я не могу сказать. Ко мне все так же приходили люди, приносили еду. Я сначала отказывалась, а потом поняла, что слегка недооценила свой аппетит, поэтому была очень благодарна за посильную гуманитарную помощь. Нет, я могу утешить, успокоить, но я не хочу сражаться! Я не хочу, чтобы меня посадили на кол, а потом размахивали мною, как стягом перед полчищем врагов.

На площади разместился лазарет, куда сносили раненых. Среди них сновали целители, пытаясь облегчить страдания. Я не хочу выходить! Я не хочу видеть чужие страдания! Мне и своих с головой хватает! Прекратите! Хватит! При чем здесь я? Я здесь при чем?! Я уже готова была сказать любое имя, лишь бы от меня отвязались! Мне откровенно плевать, кто станет королем или королевой, кто поведет кронваэльцев в бой! У войны, между прочим, не женское лицо, а у меня не настолько большая грудь, чтобы прикрывать ею все амбразуры и быть затычкой в каждой идеологической дырке!

Однажды в дверь робко поскреблись. На пороге стоял бедно одетый и босой мальчик лет десяти. В руках ребенка была краюха хлеба. Он отломал половину и протянул ее мне. В детских глазах стояли слезы надежды.

– Импэра, – прошептал мальчишка, держа передо мной кусочек черствого хлеба. – Сделай так, чтобы папу не убили… Я прошу тебя, Импэра… Ты же все можешь… Вот, все, что у меня есть… У меня больше ничего нет… Только это…

Я смотрела в яркие голубые глаза ребенка, на слезинку, которая скатилась по чумазой щеке и на худые, дрожащие пальцы, которые протягивают мне половину своего сокровища. Мальчик засомневался, посмотрел на оставшийся кусок и тоже протянул мне…