Захар

Очень похоже. Снова как по нотам: «новояз», НЭП (про сворачивание НЭПа, кстати, всем было ясно с 1928 года, с объявленного курса на индустриализацию, и кузьменковская ирония: «ЦИК и Совнарком ликвидировали НЭП досрочно, до 11 октября 1931 года» – на самом деле чистая констатация). Сухой закон, который Кузьменков объявил в 1917 году, тогда как Совнарком тогда просто пролонгировал решение царского правительства 1914 года.

Вслед за Арбитманом, Кузьменкову почему-то очень надо обрушиться на гастрономические сравнения, да так, чтоб летали крошки и сахарная пудра в полнеба… Зачем? Кулинарные метафоры в «Обители» показывают отношение голодных лагерников к еде – религиозное и чувственное одновременно. Поиздеваться, конечно, можно, но сначала лучше представить себя внутри ситуации – и Кузьменков, и Арбитман вовсе не лишены воображения. Я бы также порекомендовал коллегам поиронизировать на темы соответствующих мест в «Иване Денисовиче».

«Кондитерский сюрреализм, само собой, внятного объяснения не имеет. Как и абсолютно современная феня соловчан: “приблуда”, “добазариться”, “разборка”, “с бодуна” (кстати, А.Колобродов уверен, что это и есть “блатная музыка” двадцатых)».

А.Колобродов, разумеется, вовсе в том не уверен, и вообще говорил примерно о том же, разве что без оргазмического сарказма:

«На самом деле мемуары и свидетельства тех лет как будто вчера написаны, разве что тогдашние русские выражались яснее и образней. Забавляют жаргонизмы вроде “приблуда” и “позырить”, но, может, они и тогда вовсю звучали? А там, где необходима аутентичность, Захар точен: “блатная музыка” строго принадлежит “старой фене”».

Что касается жаргонизмов, можно продолжить: «мудень» (сейчас говорят «мудель»), очень современно звучащее «без блата никак», и, по-сегодняшнему, междометием-связкой, «бля». Но речь-то у «А.Колобродова» про другое: о разных лексических пластах, правомерности их смешения, писательском языковом диапазоне, поскольку рядом с этими «приблудами» поэт Игорь Афанасьев воспроизводит речь блатных. Ну, где «Захар точен»:

«…Из-за стирок влип: прогромал стирочнику цельную скрипуху барахла. Но тут грубая гаца подошла, фраера хай подняли. Чуть не ступил на мокрое!»

Об этом я и писал, и, по-моему, достаточно внятно. Кузьменков понял по-своему, но никаких обид; разве что сошлюсь на Наума Коржавина в пересказе того же Довлатова: «Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей».

Когда Александр остаётся без поддержки Романа, а бой с тенью продолжать надо, ему становится трудно. Он напоминает слепого Пью, от которого сбежал поводырь. Остались громкий голос и амбиция, а ориентация в пространстве потеряна.

Критик начинает метаться – он то пеняет Прилепину, что тот не отразил некоторых соловецких событий 1929 года (не заглянул, мол, в источники), то обвиняет его в преувеличенном внимании к другим источникам-мемуарам, голосит о копипасте… (Это после обчищенного Арбитмана-то!)

То, устремив палец в небо, указывает автору, что тот на самом деле имел в виду:

«Также прискорбно, что нерасшифрованным осталось имя главного героя – Артём Горяинов. И напрасно: ведь явная отсылка к Александру Петровичу Горянчикову из “Мёртвого дома”, лишняя звезда на авторский погон. Дарю находку всем желающим».

Принимаем подарок и продолжаем ряд с корнем «гор». Ещё версия – а может, сам Максим Горький – прототип Артёма? История с географией очень даже бьются. И на этом фоне претензия Кузьменкова: «СЛОН им. Прилепина – довольно-таки странное место. Горький в 1929 году, похоже, сюда вовсе не заглядывал» – выглядит напрасной.

А может, Дима Горин из советского кино? Поскольку интеллигентный герой Александра Демьяненко бьёт блатаря-Высоцкого прямым в челюсть, совсем как Артём – Ксиву…

Фёдор Михайлович, однако, очень в тему. Подсознание, как же… Главное, пожалуй, у невольных соавторов – Арбитмана и Кузьменкова – апелляция к редактору Елене Шубиной, выполненная в странноватом миксе наезда, лести и подобострастия – чистый Достоевский.

Арбитман лишь подвешивает вопрос: «Интересно, чем роман “Обитель” так приглянулся редактору именной серии издательства АСТ, строгой и рафинированной Елене Шубиной?».

Кузьменков тезис разворачивает:

«Одолев первую сотню страниц, я остановился в лёгком недоумении: да что такое, право? – ни полукруглых сосков, ни блинов с изразцом по окоёму. Парадокс! Разгадка обнаружилась в выходных данных: “Литературный редактор Е.Д.Шубина”. Вот, стало быть, и причина скоропостижной грамотности.

Переводить с прилепинского на русский брались и М.Котомин, и А.Шлыкова. Удачнее прочих с задачей справлялась именно Елена Данииловна, и примером тому “Грех”. Но к середине “Обители” редакторский поводок заметно ослабевает, и бесконвойный З.П. становится вполне узнаваем».

Подтекст очевиден – объяснить редактору серии, насколько она промахнулась с изданием и автором. По сути, это претензия, уже высказанная Анной Наринской («Обитель» должен был написать не Прилепин), только обращённая не к абстрактному «культурному сообществу», а по конкретному адресу.

И знаете, что напоминает?