Заххок (журнальный вариант)

Я чувстовала, будто меня изнасиловали. И такая злость вспыхнула. Я этого не прощу. Назло стану здешней царицей, и тогда они попляшут. Головы им побрею. Прикажу, чтоб без платков ходили, лысинами сверкали. Они еще узнают, с кем имеют дело. Я представляла, как их накажу, а тетушка Лепешка тем временем вымыла мне голову и стала расчесывать волосы.

— Эх, девочка, да буду я жертвой за тебя, какие у тебя волосы красивые. Чистое золото.

— Счастливая, за большого человека выходишь.

Тетушка Лепешка принялась заплетать волосы в косички, а Гулька запела:

Девушка-цвет, косы плети,

Время в путь собираться.

Валло-билло, не пойду,

Лучше мне дома остаться.

Девушка-цвет, бусы надень,

Время в путь собираться.

Не надену, валло-билло,

Незачем мне украшаться.

Девушка-цвет, туфли обуй,

Время в путь собираться.

Ни за что не обуюсь, клянусь,

Лучше босой оказаться.

Вот так-то! Не я, значит, одна. Те, которых за молодых, хороших выдают, они тоже не хотят уходить из дома. Но им жить и жить, а мне... Не всем, конечно, жить. Сколько их, вышедших за молодых и хороших, сжигали себя по всему Таджикистану.

В нише передо мной стоял глиняный светильник, похожий на грубо вылепленный соусник с вытянутым носиком. В комнате было в общем-то светло, но огонек все равно горел — праздничное освещение. Обычай что ли такой? Я смотрела на огонь и почти не сознавала, что со мной делают.

— Подними руки, красавица, — сказала тетушка Лепешка. — Платье на тебя надену.

Я подняла руки, и пламя светильника на миг словно задернуло шторой. А когда платье скользнуло вниз и штора упала, я увидела, что огонек затрещал и начал сникать. Я следила, как он угасает, и боялась, что кто-нибудь из женщин тоже заметит и зажжет вновь.

Но у тетушки Кубышки глаз как у орла.

— Огонь-то погас.

Женщины зашептались, но я расслышала:

— Дурной знак.

— Счастья не будет...

— Масло выгорело, — сообщила тетушка Кубышка. — Эй, девочки, долейте.

Гулька, гадина-уродина, и здесь подоспела. Подскочила и намылилась лить масло в соусник из медного кувшина с длинным узким горлом.

Я закричала:

— Не трогайте светильник! Не зажигайте. Я не хочу.

— Судьбы не будет.

Но я все повторяла:

— Не хочу! Не хочу!

Они отступились.

— Ладно, доченька, — сказала тетушка Лепешка. — Как желаешь... Твоя судьба.

Меня расписали как матрешку — нарумянили щеки, подвели брови усьмой, а глаза сурьмой, — затем повели в мехмонхону, где один угол был отгорожен свадебной занавеской, расшитой яркими узорами. В этом-то загончике, за занавеской, меня и усадили. И гадина-уродина Дилька тут же примостилась, по обычаю. Невестину подружку из себя строит. Потом явились какие-то тетки, родственницы Зухуршо, принялись разглядывать меня, хвалить и целовать. Тьфу, будто на вкус пробовали...

Хорошо хоть, что во всех прочих обрядах обошлись без меня. По обычаю невеста не должна показываться мужчинам, и за нее отдувается вакиль, заместитель. Так называемый женишок тоже не прибыл. Приехал младший братец, Гадо, тот самый противный красавчик, который в первый раз меня сватал и которого я мысленно прозвала Гадом. Он объявил, что у их королевского величества срочные дела. Так что они и без него обошлись, нашли заместителя. Не знаю, как происходило само бракосочетание, и знать не желаю.

Меня повели на узкой улочке вниз, к машине. Впереди шли зурнач и дойрист, который выстукивал на бубне праздничный, будоражащий ритм. На площади около мечети стоял целый караван из пяти автомобилей и толпились люди в разномастной военной одежде. Свадебный кортеж. Завидев нас, толпа завопила и принялась палить в воздух.

Дядя Джоруб усадил меня на заднее сиденье уазика со снятым тентом и сел рядом. Я по-прежнему немного на него обижалась, хотя понимала, что он сделал все, что было в его силах, и ничем больше помочь не мог. Кортеж тронулся, горы, едва различимые через сетчатое окошечко в фате, начали разворачиваться будто колода волшебных карт. Как я прежде любила такие поездки! Ждешь, что за каждым поворотом откроется что-то замечательное. Такое, чего и на свете не бывает. Но теперь меня ожидают только страх и боль.

Дом Черноморда стоял на возвышении. Это он нарочно выбрал такое место, чтобы царить над кишлаком. Ко дворцу вела широкая каменистая дорога, которая упиралась в золотые ворота. А возле них собрался, видимо, весь кишлак.

Машина остановилась. Дойрист еще громче застучал в свой дурацкий бубен, а зурна завизжала еше пронзительнее. Толпа от ворот повалила навстречу. Выскочила вперед красотка — смуглая, веселая, удалая кишлачная Кармен в кокетливо повязанном платке, с бровями, густо подведенными усьмой, — и залилась высоким голосом:

Пришла невестушка в добрый час.

Эй, невестушка, порадуй нас!

Добро пожаловать под мужнин кров,

Спеши-ка скорее доить коров.

Потом народ расступился, и я увидела маленькую старушку в накидке из белоснежной марли — чистенькую и насквозь прозрачную, как ее марлевый плат. Я поняла, что это мать Черноморда. Она смотрела ласково и, наверное, очень бы мне понравилась, если б я не знала, кто ее сын. Она разглядывала меня с детским восторгом. Словно девочка новую куклу.