Заходер и все-все-все…

(Арон) мыл меня по приказанию Тимы. Роли наши переменились. В бане. Целуемся. Первый раз с голым мужчиной. Сует Тимкино угощение. Детская привычка — самое сладенькое про запас. Рассказ о бое. Некогда бояться. О храбрости — слишком занят.

— Слушай, как там наш эскадрон? — спрашиваю я связиста.

— Какой ваш эскадрон?

— 89.

Эскадрон, в котором находятся Арон, Тима и Коля Отрада, вторично отправлен на вынос раненых.

Бьет артиллерия. Как-то там Арон… — думаю я.

Я вспоминаю празднично-голубое южное небо Коктебеля, где мы с ним впервые познакомились. Он не очень изменился с тех пор — все такой же огромный, шумный и неуклюжий, напоминающий молодого щенка. Он был влюблен в Нину, которая стала потом моей женой. Как смешно он ухаживал за нею. Мы с Ниной хорошо плаваем, а Арон плавает «по-собачьи» и быстро задыхается. Мы уплывали от него и бросали в него вишневыми косточками, но он, задыхаясь, фыркая и отплевываясь от соленой воды, упрямо плыл за нами.

В Москве, когда он жил у меня, я узнал его ближе. Меня всегда поражала в нем одна черта — полная безоглядность. Всему, что он делал, он отдавался целиком. Как он работал! Утром он усаживался за стол, иногда забыв умыться. Если ему не писалось, то он начинал выводить на бумажке какие-то каракули. Потом писал всегда одну и ту же фразу: «У меня сегодня ни черта не выходит. У меня сегодня ни черта не выходит». Исписав этими словами два листка, он начинал писать стихотворение, и оно выходило.

…Я в штабе полка. На ПСД. Дым. Писк телефона. Там эскадрон. Москва. Орша, Орша. Не отвечает. На каменной печке (сплю?). Я начинаю волноваться о них. Засыпаю. Гром артиллерии. Выхожу в обед. Идет эскадрон. Слепо, измученно.

— А Арон?

— Какой Арон?

— Поэт.

— Ах, поэт? Убит, два раза убит. Такой чудак.

Провезли Тиму. И злоба об Ароне, бешеная слепая злоба охватывает меня. В Коктебеле, как он ел, как он ухаживал, огромный. Я не понимаю.

Самодеятельность. Кого пригласить? Да ведь Арона нет, думаю я. И впервые плачу.

Похороны — все, что делается для мертвых, — для живых. Нестройный залп. Пальба артиллерии. Я читаю его строки бойцам. О бессмертии.

«Я своему отцу давно гожусь в отцы»

(продолжение)

Но вернусь в двадцать третье июня 1934 года. С этого же дня тетрадь заполняется стихами, строчками, посвященными Нине, Коктебелю, где они провели это лето. На форзаце, словно эпиграф ко всему, строки:

Все написано — тебе,
Ради лишь одной тебя…

И дальше:

Ниночка, любимая, трижды любимая!