Заходер и все-все-все…

Киплинг. Несколько страниц — переводы, черновики.

И вдруг — совсем другое:

Я в детстве верил в мир, как в бога;
Я думал: жизнь — родная мать;
Со временем я стал немного
Иначе это понимать.

(Рядом нарисованы пистолеты и женский профиль.)

Отдельные строчки:

Тоска. Ни дома, ни покоя, ни уюта.

(Конец 1965 года)

Чуть ниже:

Не могу я с тобой оставаться…
Не могу я с тобой расставаться…
И как во все века,
Тоска, тоска…

Расстаемся, прощай,
Мы говорим на разных языках,
Прощай, — быть может, встретимся: в веках…

Нет музыки в моей душе, увы.
Прощаться проще, чем прощать.
И мы с тобой прощаемся —

Я пролистала всю тетрадку, в которой около ста листов. Строчки, стихи выбирала почти наугад, скорее то, что легче прочитать. Много неоконченных, зачеркнутых, переделанных по несколько раз, где меняется иногда всего лишь одно слово. Над некоторыми стихами Борис работал много лет. Вновь и вновь возвращался к фронтовым стихам, а к Гете — до конца своих дней.

Однако наброски мыслей о прощании, которые появляются в конце тетрадки, говорят о многом. Они относятся непосредственно к дням раздумий о жизни, к попытке изменить ее в корне.

Вкладыш из шести листов, на которых продолжаются размышления, начало письма, отдельные фразы. Пять из них разделены вертикальной чертой; слева — «за»:

Возьми себя в руки. Прекрасный совет. Расстаюсь.

Справа — «против»:

Нет точки опоры. Разлюбил и оставил.

Строчки из незаконченного письма:

Последние годы — цепь обид: твоих и моих. Раздражение. И уже близки к тому, чтобы стать плохими соседями. Мучить друг друга. Потребность.

Ухожу, — ведь любовь ушла. Любовь ушла — и мне пора уйти.

И вдруг, вслед за трагическими строчками, совершенно неожиданные:

Как задумал Жук жениться —
Бабочек много, да нет подходящей!

Да! Да!! Да!!!

…Конечно, я согласна. Как только Боря позвонит — так ему и скажу.

Почему не звонит? Надо было сразу сказать, тогда.

Наконец звонок. Слышно, как обычно из Переделкина, плохо. Голос Бори мне не нравится. Говорит коротко: «Прошу тебя, приезжай».

Помнится, это выходной день. Через несколько часов я у него в просторной комнате коттеджа, стоящего особняком возле бокового входа в парк. Раскрыта дверь на террасу. На письменном столе машинка, рядом — раскрытая тетрадь, в беспорядке исписанные листы. Полная пепельница окурков. Начатая бутылка коньяка.

Боря подходит, не обнимает, целует руку.

— Сядь, пожалуйста.

Не помню слова. Смысл не забуду никогда.

— Прости. Я виноват, не могу оставить ее, она для меня словно ребенок.

Ужас сковывает сердце. С трудом удерживаю готовые политься слезы. Опускаю глаза, чтобы не видеть его, чтобы он не видел моих глаз. Говорю единственную фразу:

— Отвези меня домой, я сама не смогу доехать.

Мы выходим в парк, идем к машине. Боря молча заводит ее. Я сажусь на переднее сиденье рядом с ним. Молчим. В пути он включает приемник, но тут же выключает. До сих пор помню слова песни, успевшие прозвучать: «У вас и у нас сегодня новоселье». Как странно устроена память.

Боря снимает руку с руля, кладет на мою, слегка ее сжимает. Снова возвращает на руль.

Где-то на подъезде к моему дому говорит:

— Не горюй, все будет хорошо.

Уехал.

С трудом взбираюсь на свой четвертый этаж, войдя в комнату, не раздеваясь, падаю на кровать и начинаю с удовольствием умирать, так мне кажется. Именно умирать, страдая. И чем быстрее, тем лучше. Кажется, получается. Еще немного — и я умру.

Отвлек звонок. Боря сообщает, что доехал. Спрашивает, как я себя чувствую. Снова успокаивает:

— Не горюй, все будет хорошо.

Ничего хорошего никогда не будет, хотя уже чувствую, что прежнего удовольствия от желания умереть, кажется, не испытываю.

Наутро, однако, пришлось вызвать врача, чтобы оформить больничный лист: я не могла идти на работу в таком полуумершем виде. Получила освобождение на три дня.

Как хорошо лежать и никуда не спешить, не ждать больше звонка. И читать Борины стихи. Например, эти: