Захват

Столь же непонятно зачем вздумалось выпархивать Соколу, – приправил к речам, в мысленную кашу помор. Чаятельно, сей перебрался из родных палестин к городу не сам по себе, сиречь не по собственной воле; нудил переехать пример старшего из братьев; ну да; первым улетучился Птах, он же, по-крещёному Фрол, – проговорилось в мозгу среднего из Вершиных братьев с тем как, покидая крыльцо вшагивал в пределы сеней. К Выборгу подался и там будто бы, в корельской земле (финская? – и так говорят, в городе), спознавшись в рядах с некоторой знатной литвинкою пробился в купцы. Рухлядью пушною торгует. На тебе! ага, меховщик. Видели еговый корабль. Был набольшим у домничных выделок, теперь, говорят видевшие в шкурах доспел. Выскочка считаем; ну да. Ну и ну! Вот бы подивился меньшой.

…Жил в Красном, с дядею, читателем книг тронутый ученостью сын Лебедя Федорко – Жеравль, их с младшим неразъятого братства, Соколом двоюродный брат, столь же неуемный читатель всяческого рода житий. Васька пристрастился к заразе от кого-то из них; в среднем, получается-от… Важно ли? Скорее – от дяди.

Лебедь отличился в трудах, может быть единственно тем, что по недостатку иных сколько-нибудь стоящих навыков порою носил в Кут, железоделам еду. Сын чаще появлялся у горнов; больше помогал языком. Сей Лебедев потомок, Жеравль первым упорхнул в зарубежь. Видимо, прочтя Околипсис[8] предвосхитил грядущее: годка через два (три? четыре?) в третью и в четвертую домну стали забегать барсуки… Далее, с единственной книгою, а было четыре, али, кажется пять… Много! улетучился Птах, вслед – Сокол. Выехали, обще – с детьми, женками, понятно как день, да и кое-кто с батраками человек пятьдесят.

«Де же ён таки подевался? – прозвучало затем в недрах стариковской избы: – Ук-ко! Ук-ук!» – в неверии, что тесть отзовется вяленько покликал крестьянин, выбираясь долой.

Оба записалися в нетчики, – мелькнуло в мозгу: вслед за корабельником – сей. Больно уж, того, чересчур; этого еще не хватало! Сыщем, усмехнулся пришлец, вскидывая взор на хлевок. В естях, не прикупился к нетчикам, похоже на то. Кажется, сгребает назем… будто бы. Да, именно так. Хочет на Обуховой пустоши землицу поднять.

– Ба! гостюшко! Явился помочь?

– Здра-авия! Изыди, Оким… Неа. Поглаголати, ук. Трудишься? устал? Отдохни. Годь мало, на часовинку дельничать – успеешь, с говном.

Кто именно унес корабельник гостюшко и тут не узнал. (Сказанное – сущая правда. Это, при известном условии, скажись наяву, мог бы подтвердить усомнившимся и сам потерпевший. Сколько продолжалась беседа нипочем не доведаться, поскольку прошло чуть ли не четыреста лет; ведомо, что сельник без надобности лгать не любил).

«Втуне протаскавшись к сородичу, – мелькнуло в душе Парки на обратном пути: – Труженик, умеет читать – грамотен, а в целом – не наш; токмо для себя – молодец. Ровно ничего не сказал по существу, грамотей… Али же не смог уловить главное за множеством слов? Мусорные, больше итак!»

8

Был день, склоняющийся к раннему вечеру. Пожалуй, идти!.. Как там, в поле? Да и по-за трактом, в лесу требуется нечто свершить.

В мыслях о дальнейшем крестьянин обогнул озерцо, вышел к заболотной тропе. Вон прячется в кустах Дубовица, слева, по незримой с низов, тянущейся к дебрям дуге речку обступили домки. Прежде, до захвата земель свеями сия деревенька, Телтино была многолюдною, не то, что теперь: только и всего поселян: Обернибес Николаичев, по слухам – литвин, да многолетный старик отставленный от служб Онкудимище, с приемным Юрейкой – пристал на моровое поветрие, да кое-когда встретишь одичалых котов. Отрок, иереев приёмыш промышляет рыбалкою, а поп огородничает. Было, когда ржицы, али даже – на праздник творогу, мяска принесешь на полуживое подворье; почему бы и нет – людям и себе самому, сельщине с коровой и лошадью во нрав, хорошо.

Ветхонький домок Онкудимища, который вот-вот явится у нарвского тракта под вечер похож на вертеп околодорожных разбойников, – сравнил пешеход: стража заповедной земле! – кажется, особенно под вечер с дороги зловещим; разве что какой-нибудь шестник запоздалый, храбрец переночевати зайдет… Как там, за неделю отсутствия: дозрела ли ярь, главная кормилица – рожь?

Что это: да где он, борок? Вырублен, у самого тракта, но таки не исчез, договорилось в мозгу, с тем как мимолетно порыскавший туда и сюда, чуточку встревоженный взгляд выхватил подсказчицу ель. Воноко; сосновый подрост. Рядышком, в полете стрелы. Дале, на таком же примерно, небольшом отстоянии проходит большак, нынече, по-новому: тракт – тянет в направлении Нарвы, к павечерью, то бишь на запад: оному початок у церкви Спас Преображенье, в Песку. Там же перевоз в Неенштат; с милю отстояние дак.

Вершин обращает глаза в сторону поповской избы: «Эво избекренилась! Хх. Валится… Для робких – зловещ; дом как дом: с печью, – промелькнуло в душе. – Надо бы, пока не упал в некоторый день – подпереть. Так же, помаленечку, вниз клонится в Песках, у Невы церковь, заколоченный храм».