Захват

Думая о том, что впотьмах внешность не имеет значения, мужик подступил к месту жертвоприношения ближе, обернулся к шестам и, поколебавшись чуть-чуть возложил дар за будущий успех предприятия на идоло-камень:

– Нате-ко вам. Едево, есть. Со-ольки… Без такого – не есть. Пожалуйте к столу, господа. – «Не вероотступник ли есть? Нету», – промелькнуло в душе. – Разве только самую малость: тушку, да и то кое-как подобием креста осенил. Кушайте, – звучало в тиши.

«Грех, – договорилось в сознании, когда отступил, – нашивати греческой веры человеку дары, кланятися идолу нежитей, но, с тем наряду веры ни на чуть не убавилось, так будем считать. Вдосталь нагрешил – троекратно!.. Ради безутешной супружницы – Всевышний простит. (Кто-то говорил, на Неве: можно что угодно оправдывать, идя к своему). Чаем, возвернется-таки оберег, пропавший корап… Дай Бог!.. Получится? И ты помогай чем-нибудь, по-своему, наш… иже еси на небеси. Оба, получается так… Ихнинный – похуже; ну да».

С тем – прочь, остерегательно пятясь.

«В горочку!»

11

Да где же исход?! Там, неподалеку от жертвенного идоло-камени чудских, на свету в мыслях путался, теперя – в суках…Те! Галятся, бесовское племя! Скушали небось, целиком (без головы), с потрохами, да и ну шаловать. С жиру, еже есть, понимай, по-человечески бесятся, – мелькнуло в мозгу. Это, по-людски – благодарность? Даже по лесам, пооподаль штата не найдешь правоты. (Как не посочувствовать Парке – в нынешнее время получше с положением прав живого человека на лучшее, в дремучем лесу: можно услыхать голоса некоторых правозащитников, имей коробок с песнями седой старины). – Водят, – промелькнуло у Парки по горам, по долам где-то невдали от пригорка, знаемого, подле опушки то туда, то сюда!.. Гм.

«В-висельники!.. Ч-чёрт подери! глаз выколешь в такой темнотище», – осерчал селянин – и, через пяток саженей, тотчас же открылся просвет.

Выдрались! Подлесок; ну да. Жив, стало быть… Похоже на то.

Вершин облегченно вздохнул, выйдя на опушку отер вымокший, в царапинах лоб.

Виделось: Правее – болотце, маленькое, можно пройти около, вблизи камышей, в горочку – пошел березняк; далее, на версты идет сплошь непроходимая топь. «Выбралися. Видом: предполье. Сжаловались, вывели-от… бесы», – проворчал селянин;

Камни, на ручье… Сухостоина. Левее – бугор. Важная примета! За ним, сразу же – начало гряды, определился мужик; в дальности, казалось крестьянину коровьего мыка.

Наскоро, шагая от зарослей в прямом направлении, закончив обзор сельщина, опушкою леса приспустился к ручью, преодолел буерак; взяв несколько правее оврага повернул к седловине. Скат; чуточку повыше отлога, узенькою лентой – песок;

Миновав около брусничника дуб, Вершин, сокращая дорогу пробежал сухостой, переместился в низы, чуть не заблудившись в долу, медленно пошел на подъем; вот, перескочив неизвестную досель водомоину забрался в кустарь и затем вышагал, почти наугад, к еле различимой стезе. Кажется, на верном пути!

«Ночь, не ночь?.. Светленько… Неполный простор. Сельга – в рукотворном раздолье», – промелькнуло в мозгу с тем как поглядел на восток, вообразив на гряде копны подсыхающей ржи. Ночь – так себе, – явилось на ум: ни в штате базарянин-купец, ни дома полноправный орарь; более похоже на день. Ладно уж; немало и так: видь нравится, сама по себе. Ну и, разумеется хлеб радует, видомый заочно, в мыслях, тем не менее – свой. Станется, добудем; а то.

Земь! Ковра! сельга, – ликовал хлебороб, шествуя уверенной поступью к началу гряды. Гарь! Полюшко!.. не так чтобы очень, с толком, по-немецки возделанное;

Во комаров: тучами, – подумал орарь, следуя знакомою тропкой в койвисто – в березовый лес. – Да уж, так; стоит лишь в каком-то движении немного замедлиться, особенно под вечер… но, впрочем всегда, и в солнечную пору-ту, летнюю – обсели… сожрут. Сходное, в деревне: собаки: не могут не кусаться… ну да; чуть ли не совсем: по-людски; свойственное миру животных. Лаются, чем дальше, тем больше, войны затевают; эге ж: об руку – и сила, и слабь; двойственное!.. Вроде бы, так.

Одаль, впереди – над болотиною блёклая синь, около – темнеют побеги, молодые, у пней; смуглы потому что, нетронутый – лесок затемнил, застит распростертый над елями, откуда пришел гаснущий все больше и больше, – рассудил на ходу, в сутеми, – остаточный свет; как бы – живота человечья, – сопоставил мужик. Далее, на вспаханной гари, черные (к чему дожигать?) зубья – обгорелые пни.

Как-то в прошлогодней траве нашед берестяной туесок с полуистлевшими слипухами грязных листков. Если бы, допустим кленовых, так об чем разговор: вытряхнул, и делу конец, тут же, оказалось: бумажные, – припомнил мужик, выйдя низовиной к землянке. Видимо, листки потерял Васька – Сокол, уезжая на Русь. Простительно: живой человек. По-своему забавился; ну. Что же из того, что братеник (плотничал, однако!) – читатель, да и, также – писатель? Васька, при своей увлеченности читанием книг тоже из породы людей.