Закипела сталь

Пермяков вернулся в кабинет к Макарову до предела разозленный.

— Вы что из меня мальчишку строите?

— Садитесь, отдыхайте и не кричите. — Макаров добродушно улыбнулся. — Все хорошо, что хорошо кончается.

…Так и не удалось Пермякову заглянуть в беспокойную душу Шатилова. Испортил он все строго официальным началом беседы, и даже когда перешел на отеческий, а потом и дружеский тон, Василий продолжал молчать или отвечал односложно.

Отпустив Шатилова, рассерженный Пермяков позвонил Гаевому.

— Нашкодил и не кается. Надо проработать его и на цеховом партсобрании, и на общезаводском, да и в газете хорошо бы фельетончик тиснуть. Было бы для молодежи нравоучение.

Последнее время молодые рабочие все чаще самовольно уходили с завода в армию, и предложение Пермякова понравилось Гаевому. Он вызвал сталевара к себе.

Шатилов сказал умоляюще еще с порога:

— Хоть вы мне морали не читайте, Григорий Андреевич. Я их уже наслушался… Уже все понял. Лучше ругайте.

Просительный тон так не вязался с мужественной внешностью сталевара, что Гаевой невольно улыбнулся. Он вышел из-за стола, усадил Шатилова в кресло напротив себя. Василий попросил папиросу.

— Разве дымишь?

— В тяжелую минуту…

— Брось лучше, пока не втянулся. — И Гаевой, делая затяжку за затяжкой, подробно, как врач, прочитал чуть ли не лекцию о вредном действии никотина.

— А вы сами? — поддел его Шатилов, успокоенный мирным началом беседы.

— Я, Вася, давно начал. Юнцом под Каховкой. Английские трофейные соблазнили. Мне трудно оставить. — И круто повернул разговор: — Как у тебя с Пермяковой? Расклеилось?

Шатилов метнул на парторга растерянный взгляд и промолчал.

— С кем дружишь? — допытывался Гаевой.

— С Иваном Петровичем и еще… с Бурым. Но это больше приятель по комнате. Парень он компанейский, но какой-то… развороченный.

— Маловато у тебя друзей. Некому душу излить. Не будешь же отцу на дочь жаловаться… — И Гаевой рассказал о сложном пути, которым пришло к нему первое настоящее чувство к девушке.

Хотя Шатилов и понимал, что не за этим вызвал его парторг, разговор был таким искренним, что он почувствовал себя равноправным собеседником.

— Девушку звали Надеждой Игнатьевной?

— Надей. — Гаевой улыбнулся одними глазами и невольно ощупал карман, где лежало написанное левой рукой, каракулями письмо. Оно было бодрым: «Ничего, Гришенька, не горюй, будем строить жизнь в три руки». — «Еще меня утешает, а самой придется расстаться с хирургией. Сколько мук доставит ей это сознание… Как все нелепо! Муж в тылу, а жена… Ах, Надюша, Надюша, родная моя!»

Григорий Андреевич стал расспрашивать Шатилова о Пермякове — какой характер, каков он в семье — такой ли строгий, как в цехе.

Василий тепло отозвался о Иване Петровиче, сдержанно — о его жене и с восхищением — об Ольге. До сих пор он об Ольге не рассказывал никому и не подозревал, что может говорить о ней запоем, проникновенно и долго. Все наболевшее, глубоко спрятанное неудержимо рванулось наружу, как река, прорвавшая плотину.

Василий совершенно забыл, что перед ним человек старше его на полтора десятка лет, со своим горем, со своими заботами, занятый гораздо более важными делами, чем его, Шатилова, трудная любовь.

И Гаевой забыл, что в цехе у телефона сидит Пермяков и ждет указания, как ставить завтра на партсобрании вопрос о Шатилове.

— У тебя невыгодное положение, — сказал Гаевой, когда, наконец, Шатилов замолк. — Они все время вместе — и в институте, и дома занимаются, и на подсобном, а у тебя такого контакта нет. И интересы у них больно уж общие — учеба.

— Теперь я все сам отрезал. — Василий тяжело вздохнул. — Даже проведать не могу. Стыдно. Столько об армии говорил…

Гаевой задумался. Нельзя было упускать удачного случая поучить молодежь. Но как это отразится на самом Шатилове? Если он осознал свою неправоту, то обсуждение проступка может слишком больно ударить его. Вспомнил себя в детстве. Отец у него был крутого нрава, за малейшую провинность давал жесточайшую трепку, а он, мальчишка, все равно проказил. Даже еще больше, назло, разожженный тайным желанием противодействовать. Мать не раз вступалась: «Ты, Андрей, бей, да не перебивай». Вот и здесь как бы не «перебить». И так у парня горя много: смерть брата, потеря любимой.

И вместо внушения Гаевой подробно расспросил Шатилова о том, как подвигается учеба, удовлетворяет ли работа, не скучает ли он по должности мастера. Удивился, когда услышал, что Шатилов хочет остаться сталеваром, — нравится делать все своими руками, а к учебе стремится «для внутреннего роста, для того чтобы стать настоящим профессором своего дела».

Взглянув на телефон, Гаевой вспомнил о Пермякове. Ждет, бедолага, но не звонить же ему при Шатилове.

— Ты домой? — спросил он.

— Да.

— Тогда пойдем вместе. Давно не был в вашем общежитии. Подывлюсь, як хлопци живут, та до тэбэ зайду. Малювання свое покажешь?

— Идемте. — Василий обрадовался и исходу беседы, и украинской речи, от которой пахнуло родными местами; но более всего был он рад тому, что еще побудет с этим человеком, которому впервые открыл все, что было на душе, без утайки.

15