Заклятие сатаны

Но верно ли то, что идея Европы больше не привлекает европейцев? Бернар-Анри Леви[378] выступил недавно с пламенным манифестом Europe ou chaos, где призывает вновь обрести европейскую идентичность, и начинается он со зловещей угрозы: «Европа не в кризисе – она умирает. Разумеется, не Европа как территория. А Европа как Идея. Европа как проект и мечта». Манифест подписали Антониу Лобу Антунеш, Василис Алексакис, Хуан Луис Себриан, Фернандо Саватер, Петер Шнайдер, Ганс Кристоф Бух, Юлия Кристева, Клаудио Магрис, Дьёрдь Конрад и Салман Рушди (хоть он и не европеец, но, когда гонения на него только начались, именно Европа его приютила)[379]. И поскольку я тоже его подписал, то дней десять назад я вместе с другими подписавшими оказался в парижском театре «Рон-Пуан Елисейских Полей» на дебатах, посвященных этой теме. Один из сразу же прозвучавших тезисов, который я целиком и полностью разделяю, гласил, что существует ощущение европейской идентичности (самосознание себя как европейца), и по такому случаю мне довелось процитировать несколько страниц из прустовского «Обретенного времени». Мы в Париже во времена Первой мировой, город живет в страхе перед ночными налетами цеппелинов, а молва утверждает, что ненавистные боши способны на любые зверства. Несмотря на это, страницы Пруста проникнуты германофилией, она сквозит в разговорах персонажей. Вот германофил де Шарлю, пускай его восхищение немцами обусловлено скорей сексуальными предпочтениями, нежели культурной идентичностью: «Но, восхищаясь французами, мы не должны принижать наших врагов, иначе мы умалились бы сами. Вы не знаете, что такое немецкий солдат, вы не видели, как они маршируют нога в ногу, гуськом!..» Вспомнив об идеале мужественности, эскиз которого был набросан им еще в Бальбеке… он продолжил: «Понимаете, бравый молодец, бошевский солдат – это существо сильное, здоровое, он думает только о величии своей страны, Deutschland über alles».

Но бог с ним, с де Шарлю, хотя в его тевтонофильских монологах встречаются порой и литературные реминисценции. Поговорим лучше о Сен-Лу – храбром солдате, который погибнет на поле боя. «Чтобы я лучше мог представить контраст света и сумрака, когда “рассвет был исполнен очарования”, он (Сен-Лу) … не боялся сослаться на страницу Ромена Роллана и даже Ницше – с вольностью фронтовика, который, в отличие от тыловиков, лишен страха перед немецким именем… Если Сен-Лу писал о мелодии Шумана, то он упоминал лишь ее немецкое название, и он без обиняков говорил, что на заре, когда он услышал на этой опушке птичий щебет, он испытал опьянение, “словно бы ему пела птица из этого возвышенного Siegfried  ”, что он надеется послушать оперу после войны».

И далее: «Дело в том, что я узнал о смерти Робера де Сен-Лу, который погиб через два дня после возвращения на фронт, прикрывая отступление своих солдат. Я не знал еще человека, которому столь же мало была присуща ненависть к тому или иному народу… Последнее, что я услышал от него, за шесть дней до его смерти, были начальные слова одной Lied Шумана, – он напел их на лестнице по-немецки, и так громко, что, испугавшись соседей, я попросил его замолчать».

И Пруст поспешно добавляет, что даже в те дни французская культура в целом отнюдь не чуралась изучения немецкой, хотя и с соблюдением ряда предосторожностей. «Профессор написал замечательную книгу о Шиллере, ее заметили газеты. Первым делом об авторе сообщалось, словно то было цензорским разрешением, что он сражался на Марне и у Вердена, пять раз упоминался в приказе, что оба его сына погибли. После этого расхваливали ясность и глубину его работы о Шиллере, которого разрешалось считать великим при условии, что он не “великий немец”, а “великий бош”».

Вот что лежит в основе европейской культурной идентичности – долгий диалог между литературой, философией, музыкой и драматургией разных стран. То, чего не перечеркнет никакая война, и на этой идентичности основано сообщество, которому нипочем самый серьезный из барьеров – языковой.