Заклятие (сборник)

– Роза мира! – продолжал герцог. – Ты долго цвела под защитой пальмового дерева, но уже секира при корнях его[28], и ветви, что тебя укрывала, скоро не станет. Скажи, разве не героизмом будет угаснуть вместе со своим хранителем? Не пей росу, что выпадает ночью, не качайся с ветерком, дующим на заре, не открывайся свету полудня, и скоро ты угаснешь вместе со мною. Да, моя опаленная жаром новобрачная и ее августейший жених вместе обратятся в пепел. Что ты думаешь об индийском обычае, по которому вдова сжигает себя в погребальном костре мужа? Так будет даже лучше. Когда я умру, вели сложить на берегу Калабара костер, пусть меня отнесут туда и уложат на бревна. Тогда ты, Мэри, взойдешь ко мне, положишь мою голову себе на колени, припадешь со жгучим лобзанием к моим хладным бескровным губам – не понадобится даже факелов, мы сами разожжем пламя столь жаркое, что жители Витрополя, глядя из окон на восток, увидят пылание закатного, а не восходящего солнца! Ах! Королева Ангрии, по вкусу ли тебе такой финал?

– Я готова умереть с вами любой смертью, Адриан, – был кроткий и нежный ответ.

– Вот как, мой цветок от корня Перси? – проговорил герцог. – Нет, подумай – лучше начать жизнь сначала. Как только преграда устранится, найди себе нового мужа. Как ты знаешь, верный Пелам до сих пор не женился – отдай ему свою прекрасную ручку. Она стала еще ценнее от того, что побывала в руке монарха. Пусть возложит второй венок из флердоранжа на лоб, который я увенчал диадемой. Отдай ему все, что принадлежало мне, будь мягкой, покорной, предупредительной женой. Следи за ним в оба, Мэри, чтобы он не сбился с пути. Тогда, без сомнения, ты будешь счастлива. Счастлива, я сказал? Ха! Твой солнечный свет, Мэри, всегда будет заслонять тень; что-то будет стоять перед тобою, как вечное пятно в глазу, от которого никуда не скрыться. Я буду приходить беззвучно, безгласно, не ведая перемен. Я буду стоять близ тебя, спокойный и неподвижный, с тем же неомраченным печалью ликом. В гостиной, в спальне, в людном салоне мой взор будет следить за тобой. Я буду с тобою до смертного одра, и когда колесо твоего бытия совершит последний оборот, склонившись, выпью остатки жизни с губ, нарушивших клятву.

Последний раз сверкнув на нее бешеным взглядом, он повернулся на подушке, закрыл глаза, сложил руки на груди и умолк. Герцогиня встала и вышла из комнаты. Позже мне сказали, что, дойдя до своих покоев, она лишилась чувств и два часа пролежала без сознания. Когда она ушла, я вновь приблизился к герцогу и задал несколько вопросов, ни на один из которых не получил ответа. Я хотел пощупать ему пульс, но он вырвал у меня руку; предложил сделать кровопускание – снова отказ. Последняя мера, однако, была совершенно необходима. Неведомая лихорадка свирепствовала так, что без этого спасительного средства он не дожил бы до вечера. Зная герцогское упрямство (ибо не первый раз пользовал его во время тяжелой болезни), я вышел в соседнее помещение и велел Эжену Розьеру позвать кого-нибудь из личных слуг герцога.

Тут же вошли Эдвард Лори и карлик Кунштюк.

– Что, – спросил первый, – артачится?

– Да, Нед, – отвечал я. – Хуже, чем обычно. Тебе придется крепко его держать. Но как только я вскрою вену, станет легче. Потеря нескольких унций крови его утихомирит.

Эдвард кивнул, и мы все вошли в комнату. Я говорил очень тихо, но уши больных, особенно больных в лихорадке, бывают на удивление чутки. Войдя, мы обнаружили, что комната и кровать пусты.

– Где он? – спросил я.

– В гардеробной, – спокойно ответил Розьер и, шагнув к скрытой за портьерой дверце, попытался ее открыть. Она была заперта. Юноша тихо присвистнул и со странной улыбкой пробормотал:

– Mon Dieu[29], надеюсь, он не перережет себе горло.

Я приготовился взломать дверь.

– Нет, доктор, – сказал Лори, – если он решил что с собой сотворить, лучше не поднимать шум – мы только подольем масла в огонь. Я знаю герцога, чем больше ему перечат, тем крепче он стоит на своем.

С этим было не поспорить, и еще целых десять минут мы в ужасе ждали, что будет. Наконец дверь распахнулась, и появился его светлость. Он был полностью одет – в глубоком военном трауре, как обычно, – и сторонний наблюдатель счел бы, что герцог пышет здоровьем и силой. Лихорадочный румянец, однако, по-прежнему играл на щеках, а глаза горели опасным огнем. В руках он держал по взведенному пистолету. Мы все попятились.

– Ну что, Элфорд, – сказал герцог, – вы меня свяжете и пустите мне кровь? Убирайтесь немедленно, сэр. Моя болезнь вас не касается, она лежит вне области ваших познаний. Я не стану больше лежать в ожидании смерти, как дитя: я встречу ее лицом к лицу, как мужчина. Жребий брошен. Нынче ночью кто-нибудь заберет ставки – я или он. Остальным тут делать нечего. Итак, доктор Элфорд, повторяю: уезжайте немедленно. На малейшую попытку противиться моей воле я отвечу… – Он глянул на пистолеты.