Заклятые супруги. Темный рассвет

– Я очень хочу, чтобы ты мне доверяла. Чтобы со всеми своими страхами ты могла прийти ко мне. И вместо того, чтобы молчать, уперла руки в бока и сказала: куда это вы собрались, у меня через несколько дней рожденье. Почему ты промолчала?

Софи опустила глаза и нахмурилась.

– Эй, – мягко взяла ее за подбородок. – Мы же договорились быть откровенными друг с другом.

– Потому что теперь, когда у вас будет свой ребенок, вам будет не до меня.

Во мне кончился воздух. На миг показалось, что даже сердце перестало биться.

– Что ты сказала? – Голос предательски сел.

– То, что ты слышала! – выкрикнула девочка. А может быть, просто громко сказала, но мне почудилось, что это слышал не только Анри, но и вся улица. – Карты говорят, что…

– Продолжаешь верить картам? – мне все-таки удалось взять себя в руки. Хотела, чтобы прозвучало беспечно, но вышло холодно, непростительно холодно, и Софи отпрянула.

– Да! Я им верю! Верю, Тереза.

В горле пересохло, в груди растекался холод. Я не представляла, что делать: с минуты на минуту сюда войдет муж, и тогда… Всевидящий!

– Вынуждена тебя разочаровать: на этот раз твои карты ошиблись.

– А вот и нет!

– Замолчи. – В голосе зазвенела сталь. – Достаточно с меня гаданий. Ты немедленно отдашь карты и больше к ним не притронешься.

– Нет!

Софи сгребла их с покрывала и подтянула к себе.

– Софи, – я протянула руку. – Отдай мне карты.

– Не отдам! – девочка прижала их к груди. – Почему ты не признаешься, Тереза? Ведь это прав…

Изнутри плеснуло холодом. С силой рванула карты из ее рук, и в этот миг с пальцев сорвалась тьма. Я даже не успела ничего сделать: бумага обратилась в тлен и осыпалась на покрывало. Потянула на себя щупальца тьмы, глядя, как кружится уцелевший уголок, и как Софи меняется в лице.

– Софи, я не…

– Не тронь!

Дочь больно вцепилась ногтями в мою ладонь, как дикая кошка. А потом оттолкнула мою руку, сорвалась с кровати и стремглав бросилась к дверям. Внутри бушевала сила, которую я тщетно старалась удержать. Мир перед глазами менялся, то обретая краски, то покрываясь серым налетом грани. Тьма снова рвалась на свободу, к горлу подкатил ком, вместе с желудком.

Резкий звук открывшейся за спиной двери, голос мужа:

– Софи, что случилось?

И крик дочери:

– Пусти меня! Ненавижу ее! Ненавижу!

Последнее, что я запомнила – яркую вспышку перед глазами. Мне все-таки удалось запечатать тьму до того, как Анри шагнул в комнату.

В комнату, которая закрутилась каруселью, перевернулась, и я упала в этот водоворот.

32

«Моя дорогая,

Это письмо я пишу в вашей комнате, где все напоминает о вас.

Год назад я и представить не могла, что наша жизнь настолько изменится. Что вы окажетесь так далеко, что я не смогу видеть вас и встречаться, когда мы обе того пожелаем».

Матушкины письма, как и ее разговоры, всегда отличались лаконичностью. Она все держала в себе, а то, что открывалось для других – представлялось крайне сдержанно, на грани вежливости и тех допустимых чувств, что в Энгерии не принято выставлять на всеобщее обозрение. Возможно, именно поэтому она всегда была идеалом и образцом подражания. На нее смотрели с восхищением, к ее мнению всегда прислушивались, считали радушной хозяйкой и достойной женой его светлости Уильяма де Мортена. К сожалению, мало кто знал, какие именно чувства скрываются за этим фасадом. А может быть, и к счастью. Матушка со стыда умерла бы, нежели призналась кому-то в том, о чем рассказала мне.

«Но я ничуть не удивлена вашему выбору. Пусть я всегда боялась это признать, но вас ждала особая судьба, полная испытаний и отличная от той, какую мне хотелось бы для своей дочери. Ваш отец тоже об этом знал; возможно, поэтому он и был с вами так строг и не позволял мне заниматься вашим воспитанием. Ведь я хотела видеть вас леди, а не воином».

Да уж, леди из меня не получилось. Но и воина, судя по всему, тоже. Потому что воины не валяются в постели, когда перевалило за полдень. И уж совершенно точно воинов не посещают такие мысли, какие посещают меня. Вчера сорвавшаяся с рук магия уничтожила хрупкое, едва зарождающееся доверие между мной и Софи. А может быть, я сама его уничтожила. Но главным было не это: я могла зацепить тьмой нашу девочку. Могла выплеснуть ее на Анри. Возможно, мне действительно стоит ему обо всем рассказать и согласиться с тем, что зелье – наилучший выход. Но почему же во мне все сжимается при одной только мысли об этом?