Заклинатель змей. Башня молчания

- О мусульмане! - страстно воскликнул Омар. - Хоть режьте меня, хоть кожу сдерите, хоть на костре меня жгите: если это - знание, то что же тогда крик шелудивого осла? Нам, в нашей стране, лучше б скромно помалкивать о нашей древней культуре! Если из ста человек девяносто восемь не умеют читать и писать, а двое читают такую чушь, это, брат, не культура. Это дикость.

- Так положено! - строго сказал Газали. Тут он был у себя дома. - Знание есть поклонение ему... То есть богу. Зачем слепому солнце? Странный ты человек. Живешь... вне времени.

- Нет! Я-то живу во времени, в прошлом, настоящем и будущем, умея увидеть между ними прямую связь. Это вы живете обрывками времени, полагая, что сиюминутное и есть самое серьезное и вечное. Но то, что сегодня серьезно, завтра может оказаться смехотворным. Как и то, что было серьезно вчера, сегодня уже смешно и глупо. Ладно, - сказал он примирительно. Поэт не хотел рассориться с Газали прежде времени, - это не входило в мелькнувший у него остроумный замысел проучить богослова надлежащим образом. - Беседа с вами, - перешел он на угодливый язык, - открыла мне глаза на многое. Я хотел бы продолжить ее. Не согласится ли его милость посетить как-нибудь мой убогий дом?

Газали - с аскетической скромностью:

- Наставлять заблудших на истинный путь - обязанность шейха.

- Премного благодарен! Слезно вам благодарен! Вполне по заслугам вас наделили высоким титулом «Худжат уль-ислам», - доказательство ислама. Угощение, конечно, будет не столь чистым и строгим, но...

- Я мяса не ем, вина не пью, - предупредил Газали.

- Хорошо. Учту. Я приду за вами. Прощайте.

Богослов - покровительственно:

- Прощай...

У выхода поэт столкнулся с Мохамедом аль-Багдади, своим зятем, мужем Голе-Мохтар. И на него излил всю ярость:

- Не признаешь меня, сын собаки? Так знай: ни фельса тебе не оставлю в наследство!..

И зять явился. Вместе с женой и детьми. Пока он листал книги Омара, а дети возились с добродушным псом, Голе-Мохтар в летней кухне, где они с братом стряпали жаркое, плакалась Омару:

- Ты же знаешь, как я тебя люблю, дневала и ночевала бы здесь, стирала, варила, хлеб пекла. Он запрещает. Но и его ты постарайся понять: боится тех, в медресе...

- Понимаю, - вздохнул Омар. - Займись-ка лучше луком. Я теперь плохо вижу, не нарежу так тонко, как следует. - Он взял из кучки дров кривое сучковатое полено, чтобы добавить в огонь. - Смотри-ка! - Полено было обвито, как пестрой выцветшей лентой, растрепанной сухой змеиной шкурой.

- О боже! Что теперь будет? - испугалась Голе-Мохтар.

- Ничего не будет. Сгорит. Я их живых не боюсь, - что в одной старой шкуре? Может, она сама давно уже сдохла, только шкура от нее осталась. - Омар сунул полено в огонь, шкура затрещала и вспыхнула. - У христиан, которых мы считаем заклятыми врагами, - но кого мы считаем друзьями? - хоть учат: «Люби ближнего своего, как самого себя». Ну, любят они своих ближних, не любят, их дело. У нас даже этого нет. Нам с детства внушают: человек малодушен и слаб, человек ничто. Это погань и мразь. Уж какая тут любовь. Мусульманин должен любить бога. И только бога. И ради него может оставить и дом, и семью, и состояние. Но бог далеко, и в итоге - животное себялюбие. Не потому ли мы друг с другом - как звери? Если и есть у нас что-то доброе, светлое, то оно не от веры, а от старых народных обычаев. От нас самих. От самого человека, от того, что в нем осталось еще человеческого...

- Ты умный и добрый. Прости его.

- Как не простить? Я всех прощаю.

Расстелили скатерть.

- Зря ты чураешься меня! - сказал поэт, когда они обильно поели и Омар выпил вина. - Если кто и вспомнит когда-нибудь о тебе, то только потому, что ты был женат на моей сестре.

- А о тебе-то... вспомнит кто когда-нибудь? - съязвил обиженный зять.

- Еще как! Куда я денусь? Им уже не отвертеться от меня. Ладно, захаживайте. Иногда...

Он дал им сто динаров. Они ушли довольные.

- У входа вас ждет паланкин. Или, может, пройдемся пешком? День чудесный.

- Я редко выхожу из медресе, - вздохнул Газали, должно быть, уже жалея, что согласился пойти к Омару в гости.

- Надо бы чаще, - взглянул Омар на его бескровное, белое, как баранье сало, лицо. - Свежий воздух, знаете...

- У меня от свежего воздуха кружится голова.

- Я вас поддержу.

- Хорошо, немного пройдемся. Но этих не отпускайте, - кивнул богослов на молодых здоровенных носильщиков, приготовивших крытые нарядные носилки. - Пусть следуют за нами.

- Идите поодаль за нами, - распорядился Омар. - Может статься, его милость устанет.

- Ваша воля, сударь...

Ясный день, золотистый, синий, с теплым ветром раннего лета. Если зимой мир сер и тесен, и темное небо давит на плечи, и во рту оседает сырая мгла, то теперь оно, небо, взметнулось в неимоверную даль, мир развернулся и весь раскрылся, необъятный и радостный.