Заключительный период

Я лежал на желтых брусьях. Мы шли по Свири. От красоты, расстилавшейся окрест, замирало сердце. Слева все тянулся и тянулся обрывистый песчаный берег, песок был белым, как сахар. Вода была неподвижна, словно ее только что прогладили утюгом, и, без конца и без края, в полной тишине стояли леса. Они стояли, не потревоженные человеческим присутствием на многие километры, и нельзя сказать, что отсутствие людей как-то оскорбляло природу. Наоборот, оскорбляли ее изредка возникавшие темные и кривые деревушки на три-четыре двора, из которых едва ли в одном угадывалась дотлевающая жизнь.

Одинокий земснаряд, не торопясь, размывал последние остатки того, что было некогда островом Койдаксарь, и один, наверное, бог знал, зачем он это делает, и я подумал, что разрушать, сносить и уничтожать в своей собственной стране мы научились, пожалуй, так, как никто в мире. Кому помешал этот остров, еще остававшийся живым на лоциях? Кто ответит за то, что одним островом стало меньше в этой стране?

Не ответит никто.

Бакены — красный слева и белый справа — вели нас по фарватеру, а по обоим берегам, словно свежие шрамы, тянулись заросли малинового кипрея, который в народе называют иван-чай…

Слава богу, что я не пишу романа и мне не надо ничего запоминать. Солнце поднимается все выше. В синем небе, тщательно промытом с утра, не отставая от нас, летает какая-то птичка. Она села на штабель в метре от меня, и я вижу, что она искоса разглядывает все вокруг, словно решая, по пути ей или нет.

Она сама решает этот вопрос, ей не нужно никакого удостоверения, и в этом она ушла далеко вперед по пути прогресса.

Мне почему-то кажется, что это та самая трясогузка, которую я видел, когда мы отваливали от причала.

В голове, легко и пусто, и мне вдруг кажется, что именно в этом и заключается счастье, но я, разумеется, ошибался. Это было не так, но разве правду узнаешь?

…Не так, совсем не так это было, и девочки ошибались, и, конечно, они были бы огорчены, если бы узнали правду: любовника-дипломата у нее не было, и любовника-министра тоже. Был Сомов, только он, но к нему это слово было неприменимо, он был просто он, и она никогда не думала о Сомове как о любовнике, никогда, но и, кроме того, никогда и ничего у нее не было — ни в Болгарии, ни в Румынии, ни в иных местах, где бы она ни была. И потому все, что в ином случае могло бы послужить уликой, она делала для себя, просто для себя — маникюр, одежда и французские духи. Для себя. Объяснить это она не могла.