Заключительный период

…И тогда Соня увидела, как он плачет. Увидела слезы на его лице, то были искренние слезы, пусть даже их вызвало опьянение, опьянение собой и своей несостоявшейся славой, своей любовью к самому себе и той любовью, которую к нему питали другие, в том числе и она, Соня; это была первая любовь, это была старая любовь, которая не проходит, не забывается и вечно напоминает о себе, как старая рана в ненастье. И, выплывая из забытья (в чужой квартире, в чужой постели), в которое он явился ей, непрошеный и нежданный, бесцеремонный, как всегда, и, как всегда, требовательный, она попробовала защититься от него. Защититься от него своей жизнью, к которой он давно не имел уже никакого отношения, уйдя от нее давно, бросив ее давно, нырнув в глубины собственной и единственно интересной ему жизни и только иногда врываясь в ее сны и ее явь внезапным появлением, наглым приходом, пьяными сетованиями и пьяными слезами, зная ее слабость, слабость к нему и его стихам, зная ее уязвимое место на правом запястье, после чего все повторялось так, словно не прекращалось никогда, не прерывалось ни на день, ни на час, и она, презирая себя и его, презирая себя за податливость, с которой она, словно панельная девка, позволяла ему снова и снова брать себя, а его — за то, что он не упускал случая воспользоваться своей властью над ней, над ее душой и телом, заставляя ее делать все, что ему было угодно, везде, где ему захотелось бы продемонстрировать свою власть над ней, необъяснимую и безграничную власть, да, презирая себя и его, она попробовала все-таки защититься от него. Другой своей жизнью, своей работой, которая ей нравилась, пусть она была не бог весть какая замечательная — работа секретаря-машинистки; жизнью, куда ему не было ходу, куда он не мог проникнуть и растоптать все, что в ней было, пусть даже его имя — Виктор — и означало «победитель»; но тут он не мог никого победить. Да, на своей работе она была защищена от него, он был там бессилен, и ей было хорошо сознавать свою защищенность, как сегодня, когда она брела по заснеженному Летнему саду. Шлейф защищенности сопровождал ее, она чувствовала себя в безопасности, она улыбалась. Впервые за много дней ей казалось, что она свободна, наконец, от него, да, она чувствовала, что освобождается, она чувствовала как что-то… что-то… словно тот ребенок от него, которому не суждено было родиться, тот ребенок, которого не было, которому не нашлось места в этом мире, снова шевельнулся в ней. Она шла по снегу, по щиколотку в снегу, и была, наверное, хороша собой в своем ветхом пальтишке, иначе с чего бы тот долговязый парень, чуть не вывернув шею, все оглядывался и оглядывался ей вслед, пока не налетел на скамью; и тут ее разобрал смех, беспричинный, неудержимый смех от ощущения жизни, такой прекрасной в зимнем морозном воздухе. Она смеялась и не могла остановиться, а потом она подошла к парню, который стоял, потирая колено, и улыбнулась ему. Ей хотелось, чтобы всем было так же хорошо, как ей самой, и она улыбнулась ему, открыто и доверчиво, как брату, и долго они ходили по городу, радуясь случаю, соединившему их, пока не пришли в эту комнату, большую, теплую и пустую, и она прилегла на тахту, огромную, как футбольное поле, с уютной вмятиной посредине, и под теплой пеленой пледа она мгновенно уснула. Она уснула, словно умерла, опустилась на дно забвенья, погрузилась в ласковый и теплый мир, словно большая и сильная рыба, и ей было хорошо, как редко бывало, но как должно быть всегда хорошему человеку, и она ничего не желала бы, как навек остаться в этом теплом и надежном, в этом защищенном мире. Да, она осталась бы в этом мире навсегда, но она не была властна над миром снов, как не был властен над ним никто из смертных, включая космонавта Гаврилова, тоже спавшего в небесной колыбели, и вот в ее сны сначала ворвался Чижов и те давние уже дни, которые они провели когда-то вместе (но было ли это? Ведь это могло и не быть, это могло оказаться лишь ее фантазией, которую ей вольно было признавать явью, это могло ей присниться в другой жизни, отличной от этой, прожитой кем-то другим, не ею), а потом явился тот, другой, победитель, тот, самый первый, который даже во сне мучил ее, не отпуская, и от которого у нее не было защиты до сегодняшнего дня, до этой самой минуты. До минуты, которая подходила уже давно, до минуты окончательного разрыва и долгожданного освобождения, наступившего, когда с неизбежностью не подлежащего обжалованию приговора она увидела местоимение, одну букву, — букву «я», но это была не просто буква, это был ее щит, и она укрылась за ним, это было не просто местоимение, это была она сама, Соня, и все двадцать с небольшим лет ее жизни, и все, что в этой жизни было. Все это воплотилось для нее в этой букве, в этом слове, которое лежало сейчас на весах неведомого судьи, и этим своим «я» она бросала вызов и своему мучителю, и всему свету, и она не боялась никого и ничего; это ее «я» заявляло свои права на все оставшиеся ее годы, стояло на страже их, как пограничник у границы, неколебимо и бесстрашно, готовый умереть, но не отступить.