Заключительный период

В соответствии со статьей 44 Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик данный приговор является окончательным, обжалованию и опротестованию в кассационном порядке не подлежит, а посему головастый сом был подвергнут экзекуции, был подвергнут примерному наказанию, он был виновен в том, что был жирен и вкусен, но не сумел при всей своей башковитости уклониться от крючка, выйти сухим из воды, или, наоборот, остаться в своей стихии, — словом, он был виноват, поскольку попался, и опротестование этого факта было для него делом проблематичным, поскольку он был тут же разделан на куски, зажарен и съеден, а огромная его голова, оказавшаяся все же недостаточно смышленой, чтобы избавить его от такой незадачи, как тройной крючок, с лихвой расплатилась за недостаточную сообразительность, отдав вес свои соки отменной ухе. Это было ниспослано Сомову, надо полагать, в виде напоминания, а может быть, и предупреждения, чтобы он был внимательнее, был осторожнее, чтобы не попадался снова на тот же крючок, не рисковал бы снова попасть в те же сети, ведь он ехал на дело, затрагивающее и сейчас, как тогда, различные стороны уголовного законодательства, он шел, пусть ради высших целей, на подлог, готовый выдать часть за целое, сдать недостроенный объект за готовый, и не только сдать, но и склонить к этому других, ему бы вспомнить то, что было, ему бы задуматься и отказаться, ему бы поступить принципиально и повернуть обратно, но он не сделал этого. Он слишком устал, чтобы быть осторожным, командировка была тяжелой, в министерстве сменилось руководство, положение на объекте было скверным, и у него не было ни времени, ни желания прислушиваться к голосам, слабо доносившимся изнутри: ведь это, кроме всего, были голоса прошлого, которое было мертво, которое не имело значения, которое потому и называлось прошлым, что прошло. Надо было думать о сегодняшнем дне, о сегодняшних задачах, и он стал думать о них на пути к объекту, и что-то такое забытое, из мифологии, вдруг всплыло в голове, что-то о бочках без дна, которые надо было наполнять, или о камне, который какой-то упрямец все вкатывал на самый верх горы, а камень скатывался вниз. Но разве и он не таков? Разве что-нибудь изменилось с тех пор? Это он, Сомов, и сотни таких Сомовых упрямо катили наверх свои камни, бросая вызов судьбе, и они его вкатят, он был в этом уверен — только поэтому он и тащился теперь в такую даль, тащился, чтобы сидеть в конуре, обитой картоном, где раскаленная докрасна спираль создавала некое ощущение тепла и уюта.

Но ощущение уюта испарилось, как только он прошелся по объекту; тут ему уже не надо было спирального тепла, он взмок от злости, его бросило в пот от ярости, он готов был ко многому, но не к тому, что застал: окна были не заделаны, проемы не прикрыты хотя бы картоном, главный инженер подрядного треста отсутствовал, прораба не было — ничего не было, ничего, черт бы всех побрал, не было, были какие-то люди, они сидели вокруг раскаленной спирали, но дела не делали и смотрели на него, словно ожидая, что он сейчас вытащит из шляпы слона или что-то в этом роде.

Он смог только собрать всех вместе, он успел открыть совещание, но рта раскрыть он не успел, потому что со всех сторон и из всех углов на него посыпались требования и жалобы, ворох жалоб, вагон претензий, эшелон требований: бумаги лежат… пусть завод даст материал… а твой Сумочкин, он не мой, а твой, значит, не мой и не твой, почему не решен вопрос с оплатой… и Гераскина нет, где Гераскин? В отпуске Гераскин. Ага, в прошлую планерку тоже говорили, что в отпуске. А привязки где, тоже в отпуске, какое сегодня? Ну, то-то, что двадцать четвертое, а привязок нет. Давали команду Терешкову?

Еще минута, и кинулись бы врукопашную, и Сомов поднял руку, он все же был тут самым главным и был он, увы, самым старым, и под этой рукой страсти чуть-чуть утихли, и он сказал, что начинает планерку, последнюю перед сдачей, и надо, чтобы все это поняли, и что шуток больше не будет, и что начинает он с Шестьдесят пятого треста и ставит вопрос ребром; как дела с настилом кровли четвертого этажа, кто тут от Шестьдесят пятого треста, пусть говорит.