Закодированный

Я пишу эту повесть не для художественности, а для крика души: оглянитесь вокруг себя, вглядитесь! Я понял – поэтому и не выхожу вот уже два месяца из дома, – поймите же и вы: большинство людей – закодировано. Я не знаю, кто и когда это сделал, но то, что они закодированные, совершенно точно! И у каждого, у каждого в кармане нож, и он в любой мементо мори (так в рукописи. – А.С.) готов вас прирезать. Будьте же бдительны!

Впрочем, какое мне, инопланетянину, до вас дело…

8. Восьмая первая глава

Мне больше нечего сказать – или, вернее, добавить к сказанному.

Но я не хочу, чтобы было семь глав. Семь – слишком круглое число, хотя и угловатая цифра. Семь дней недели, семь пар чистых и нечистых, «Семеро смелых», «Семь-сорок», «у семи нянек дитя без глазу», «семь раз отмерь…» и т. д., и т. п.

Поэтому, если у тебя чего-то только шесть, всегда стремишься к тому, чтобы у тебя этого чего-то стало семь.

Плохое число, потому что слишком хорошее.

Закодированное.

Также плохие хорошие цифры: три (примеры…), пять (уже меньше, но примеров тоже хватает…), девять, двенадцать, тринадцать (но это число люблю – приносит удачу).

Отвратительны все цифры с нулями, потому что – юбилеи.

Восемь – хорошая цифра, хорошее хорошее число.

Восемь – тяжелое число, но с него редко когда что начинается. Оно просто тяжелое, оно – продолжение: 18-й год (имея в виду наш век и нас), 38-й год, 48-й, 88-й, 98-й… Семь же как раз число начала (начала конца, но – промежуточного): 17-й, 37-й, 57-й (год моего рождения). Три – число предуготовления, предчувствия, тоже тяжелое: 903-й, 13-й, 23-й, 33-й, 53-й, 63-й, 83-й, 93-й, 2003-й…

Размышляя таким образом, я напоминаю сам себе некоего человека творческой наружности в партикулярном платье, который, назвав гостей в свою мансарду, становится вдруг мрачен, распахивает окно в ночь и, скрестивши руки, глядит задумчиво в черную дыру, гости смущены, чувствуют себя бытовыми, неумными и неталантливыми, маленький ребенок-сын подходит к папе, дергает за фалду фрака и говорит: «Папа! Папа! Я обкакался!» Мыслитель медленно, благословляюще несет руку ко лбу малышка и, помавая шепотно пальцами, молвит: «Иди-к ты к бесу, сынок, пусть те маманька жопу вытрет!»

Как он многозначителен! – долженствующие быть мысли гостей.

Ах, милые мои, тошно.

Хочется о любви. Петь хочется. Но поется о другом, как и раньше:

Я завидую тем, кому
18 с половиной лет.
Я завидую тем,
у кого в кармане
54 рубля без сдачи.
Я завидую тем, кого
выбирают в какой-то совет.
Он стесняется очень,
он не хочет и хочет
потрудиться родины для
задаром.
Я завидую тем, кто
кофе пьет, не снимая пальто.
Я завидую тем,
кто свою жену
не убил сейчас ни за что
со злобой.
Я завидую также тем,
кто вовсю завидует мне.
Я завидую тем,
кто завидует тем,
кто завидует только себе
со страстью.

Я завидую тем, кто встает

рано утром под пение птиц.
Я завидую тем,
кто не встал допоздна,
не желая показывать лиц
измятых.
Я завидую только им
и еще человеку одному,
а кому – не скажу.
И кроме этих людей,
не завидую я никому,
никогда, ни за что.

(27.12.91, Москва, метро Чеховская-Дмитровская)

А когда придет невермор,
ненавязчивый, словно вор,
будто насморк, простой
и велик, как Толстой,
и разящ, как на желчи настой
спиртовый,
я скажу тогда палачу,
что подохнуть пока не хочу.
Он от радости спляшет
и веревки развяжет,
и вприпрыжку я поскачу, как новый.
Неизвестно куда.

(28.12.91, Москва, гост. Центральная, № 623, 9 ч. 30 мин., за дверью окрик: «Ты куда на х… пошла?» Меня всегда поражала эта формулировка вопроса, содержащая в себе ответ.)