Заколдованная буква

Во двор вошёл низенький, грязно одетый дядька с полуседой щетиной на лице, а с ним круглолицый, розовощёкий милиционер. Тут папа впервые обратил внимание на толпу и как-то притих. Милиционер подошёл к нему и отдал честь:

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться!

— Пожалуйста! Слушаю!

Милиционер смущённо улыбнулся:

— Не знаешь, как и начать… Короче, вот от гражданина поступило заявление, что у вас в квартире… ну, домашнее животное.

— Что за чушь? Какое животное?

— Козёл, — пояснил милиционер, зачем-то понизив голос.

— Что-о?

— Козёл, товарищ подполковник.

Папа вскинул голову. Глаза его сверкали.

— Алексей! В чём дело? Что там такое у тебя?

«Ме-е-е!» — закричал козёл за моей спиной.

* * *

Что было дальше, рассказывать незачем, об этом каждый догадается. Скажу лишь одно: я много вынес в тот день, но самый тяжёлый удар, удар в самое сердце, постиг меня на следующее утро.

Папа был на службе, мама ушла в магазин. Мне запретили выходить. Я лежал на подоконнике и смотрел во двор. Подо мной на лавочке сидели Аглая и другие театральные деятели. Вчерашний спектакль прошёл у них успешно, несмотря на то, что пришлось довольствоваться фанерным козлом. За живого козла им, конечно, тоже нагорело, но они уже забыли об этом и обдумывали новую постановку.

— Валенки для партизан достанем, полушубки найдутся, — говорил Сеня Ласточкин. — А вот портупею, кобуру и полевую сумку — это надо поискать.

— Лёшка достанет, — сказала Аглая. — У него отец военный.

— Какой Лёшка? Из двадцать второй? — вмешался Дудкин. — Нет! Не достанет. Теперь ему отец ничего не даст.

— Лёшка-то? У! Я ему скажу, что он самостоятельный, — он и без спроса возьмёт. Я им как хочу, так и верчу.

Леонид Ленч

Как я был учителем

I

Я был учителем пятьдесят лет тому назад. Мне шёл тогда пятнадцатый год, и я сам учился в гимназии, но тем не менее я настаиваю на слове «учитель».

Репетитором меня нельзя было считать. Репетиторством занимались гимназисты-старшеклассники, они имели дело с уже готовым материалом — с отстающими оболтусами из младших классов, которых они за умеренное вознаграждение вытаскивали за уши из двоечной трясины.

Мне же пришлось подготавливать к поступлению в женскую гимназию некое первозданно очаровательное существо: два огромных белых банта в тощих каштановых косичках, внимательные, загадочные, как у маленького Будды, чёрные глаза с мерцающими в них искорками многих тысяч «почему» и капризный алый ротик закормленного, избалованного и заласканного единственного ребёнка. Звали это существо Люсей.

Учителем я стал не по призванию, а по нужде. Мы с матерью жили тогда в маленьком кубанском городке, где застряли потому, что из-за гражданской войны на юге России не могли вернуться в родной Петроград. В тот год умер мой отец — военный врач, мы стали испытывать материальные лишения, и тогда кто-то из гимназических учителей, желая помочь нам, нашёл для меня урок — вот эту самую первозданную Люсю.

…Я храбро постучал в дверь провинциально-уютного одноэтажного кирпичного домика со ставнями, которые закрываются не изнутри, а снаружи. Дверь мне открыл Люсин папа — агент страхового общества «Россия», немолодой, пузатый, щекастый господин. Он был похож на важного чердачного кота при хорошем мышином деле.

— Что скажете, молодой человек? — спросил он, глядя на меня сверху вниз.

Краснея, я объяснил ему, кто я и зачем пришёл. Он усмехнулся в рыжеватые усы и сказал, пожав плечами:

— Ну, тогда пожалуйте в залу!

Боже мой, сколько оскорбительного скептицизма, даже презрения к моей персоне было в этом пожатии плечами, в этих чуть шевельнувшихся от усмешки котовых его усах! Каким-то внутренним зрением я вдруг увидел себя со стороны и все свои многочисленные изъяны: свою мальчишескую худобу, штопку на заду чёрных гимназических брюк, стоптанные башмаки, застиранную короткую белую блузу, перетянутую лаковым с трещинами поясом, на медной пряжке которого ещё сохранилась цифра «3» и буквы «П» и «Г» — Третья петроградская гимназия.

Мы вошли в небольшую комнату с классически мещанским убранством: коврики, салфеточки, полочки с фарфоровыми слониками, фикусы в кадках, семейные фотографии каких-то на диво откормленных попов в богатых рясах и венские стулья по стенам. Мы сели.

— Мать! — позвал Люсин папа.

В комнату вплыла низенькая, полная, румяная женщина с лёгкой сединой в пышной причёске. Рукава её затрапезного платья были высоко засучены. Вместе с ней в комнату вплыл вкусный запах вишнёвого варенья.

— Мать, это новый Люсин учитель! — сказал Люсин папа, кивнув в мою сторону с той же едва уловимой усмешкой.

Я встал и, шаркнув ногой, поклонился «Пульхерии Ивановне», как мысленно я окрестил Люсину маму.

— Худенький какой! — сказала Люсина мама, обращаясь не ко мне, а к мужу. — Ты уж, отец, сам обо всём договаривайся с ними, у меня варенье варится.

Она удалилась. Люсин папа сказал: Как вас зовут, молодой человек?

— Леонид.

— А по батюшке?

— Сергеевич!