Заколдованная душегрея

– Стало быть, мне к деду Акишеву больше не ходить? – спросил огорченный Стенька.

Спозаранку у него вышел неприятный разговор с Натальей. На завтрак ему хотелось горячего, а Наталья выставила свеклу с постным маслом, немало постоявший на холоду овсяный кисель и два ломтя хлеба, присыпанного серой солью. Еще ковшик квасу принесла и занялась своими бабьими делами, даже за стол не села.

Стенька вежливо спросил, почему жена давно пирогов не пекла, ведь близится Масленица и мясники сбрасывают цены на мясо, как раз и взять бы баранинки на пирог.

– Пирог с бараниной тебе, идолищу? – изумилась Наталья. – А что ж не с осетровыми молоками? А что ж не с яйцами и с сыром? На твое жалованье только такие и есть!

– Погоди, вот скоро с одним дельцем покончим и будет мне навар, – сдуру похвастался Стенька.

– Знаю твои навары! Два алтына три деньги! На добрый калач и то не хватит!

Это был намек на последний Стенькин приработок, который полагали употребить на покупку хорошего полотна для рубах, а вышло одно недоразумение.

– Нет, тут дело верное, – возразил Стенька. – Сам Деревнин походить по этому делу велел. Может, рубль выйдет, или даже два.

Тут уж он вовсе воображением вознесся. Выманить из Деревнина рубль пусть и за очень значительную помощь пока еще никому во всем Земском приказе не удавалось. Однако нужно было дать Наталье понять, что странные утренние и вечерние шатания мужа вовсе не связаны ни с каким блудом или пьянством. И хоть на время, а избавиться от ее упреков, поскольку ничто так не мешает рассуждать, как занудливая бабья воркотня.

Дал понять! А как теперь расхлебывать?

Деревнин посмотрел на нос повесившего земского ярыжку – и сжалился.

Уж что там свершилось в заскорузлой душе старого подьячего, который привык все на свете мерить алтынами, морожеными щуками и говяжьими четвертями, – сказать было трудно. Может, вспомнил собственную безденежную молодость, может, Стенькин ангел-хранитель, как раз в этот миг подытожив страстные и не очень мольбы подопечного, решил наконец прикоснуться краем белоснежного крыла к деревнинскому сердцу…

– Сходи, – велел он. – Возьми приметы пропавших вещей. Поскольку мне уж ведомо, к которому целовальнику идти расспрашивать о Родьке, заодно проверю – не пропил ли он и в самом деле той бабьей шубы и тех чеботов. Кто его, Родьку, разберет, – может, он приволокся туда с добычей, а после его опоили?

– Так я побегу, Гаврила Михайлыч? – радостно спросил Стенька.

Великий подвох был тем не менее в поручении подьячего. Знай Стенька грамоте – записал бы приметы и принес листок. Теперь же следовало их задолбить наизусть да за целый день не растерять из головы. А растеряешь – тут-то подьячий и скажет что-нибудь этакое про дурака, который лезет с суконным рылом в калашный ряд.

Поскольку у Стеньки по его должности суеты хватало – туда сбегай, да сюда грамотку отнеси, да на торгу потолкайся, за порядком присмотри, – он не сразу попал в дом Родьки Анофриева, а ближе к вечеру.

Татьяна и Прасковья в церковь собирались на литургию, а потом с батюшкой Кондратом окончательно похороны оговорить и все, что положено, уплатить. Уже и в колокол ударили у Преображения Господня, а затем и на колокольне Иванопредтеченской церквушки, куда обычно ходили женки из Конюшенной слободы. Но на Татьяну нашло:

– К Крестовоздвиженской пойдем! Туда, где матушку подняли! Сам Господь указывает, где за нее молиться надобно!

В таком положении с бабой не поспоришь, Прасковья со Стенькой переглянулись, да и пошли вместе с Татьяной туда, куда ей заблагорассудилось. Тем более Стенька знал про себя, что записывать все равно не станет, а расспросить без записи и на ходу можно.

Вести розыск он понемногу учился – видывал, как это делают подьячие. В случаях таких злодеяний, когда неизвестно время убийства, нужно было еще и спросить, кто да когда последним видел жертву. Разузнав о шубе и прочей тряпичной казне, Стенька с умным видом перешел к более тонким расспросам.

– А днем, накануне той ночки, Устинья ничего такого не говорила ли? Мол, злых людей опасается? Мол, Родька опять грозил?

– Татьянка, ты днем-то у нее была? – не понимая, для чего такие сведения, но полагая, что земский ярыжка о чепухе расспрашивать не станет, перебросила вопрос Прасковья.

– Да кабы я знала! Я бы и ночевать у нее осталась! Я бы с утречка с самого к ней прибежала, там бы и сидела! – отвечала Татьяна.

– Так была или нет? – переспросил Стенька.

– Выходит, не была, – ответила за невестку Прасковья.

– А когда ж была? Не помнит, что ли?

– Погоди-ка… – Прасковья рукой сделала знак, мол, не трещи, дай подумать. – Она как пошла причитать, знаешь что сказала? Третьего дня была у матери, и та Устинья пошла ее провожать, да с соседкой и сцепись!

– Великое дело! Не соседка ж ее удавила?

– Да той Агафье уж восьмой десяток, поди, кого она там удавит? А только сидит себе или стоит где и за соседями глядит, кто куда пошел да кого с кем видали. Ну, понятное дело, никто ее не любит.

– Так что же, Агафья с кем-то Устинью-покойницу видела? С боярскими сынками, чай?