Заколдованная душегрея

– Гаврила Михайлович! – едва ль не на всю церковь воскликнул Стенька. – Вот я же знал, что Родька тещу за приданое гонял, которого недодала! А я в Конюшенной слободе не часто бываю. И многие знали, кому вовсе до конюхов дела нет. Кто-то умный и догадался – если Устинью порешить, то это дело запросто на Родьку спихнуть можно.

– Разумно, – одобрил Деревнин. – Ты еще скажи, за что ее, старую дуру, убивать было.

– Вот посуди, Гаврила Михайлович. Ночью к той Устинье тайно кто-то в возке приезжал да и уехал. Что, ежели у нее что-то важное оставили? Потом Устинью весь день соседки не видали. Где ее нелегкая носила? Потом же нашли Устинью удавленной, а ее носильные вещи пропали. И в ту же ночь Родьку опоили. Что, ежели в тех вещах что-то спрятано?

– Зашито? – уточнил подьячий.

– А ты, опять же, посуди сам, куда баба может что-то важное упрятать? – У Стеньки в голове возникали удивительные мысли, которые раньше бы и на ум не взбрели, но, видать, бессонная и шальная ночь пробудила какие-то скрытые способности. – В короб на дно? В хлеву под притолоку? Устинья же была рукодельная, это все знали. Взяла да и зашила!

Сейчас он сам в это свято уверовал.

– А ежели его опоили там, где разбойнички гуляли, те, которых повязали, то не казна ли разбойничья ночью у той Устиньи спрятана?

Сказал это Деревнин – и сам изумился.

– Казна? – ошалело повторил Стенька. – Много ли денег в душегрею зашьешь?

– Деньги – что?! Есть такие перстеньки, что и по двадцать, и по тридцать, и по пятьдесят рублей! Я видывал такой перстень – верх четвероуголен, и о четырех алмазцах. И цена ему была шестьдесят рублей!

– Шестьдесят рублей?… – Тут уж в изумление впал Стенька. – Это ж и за год не заработать!

– За год ты, положим, больше имеешь. Нешто я не знаю, как земские ярыжки на торгу кормятся? – возразил подьячий. – А то, что средства на черный день лучше в золото и дорогие камни вкладывать, даже дураку Матюшке понятно.

Матюшка был из тех юродивых, что вечно околачивались у Кремлевских ворот, и умел складно желать добра, за что его подьячие Земского приказа и прикормили.

– Стало быть, пропала та душегрея потому, что в нее тысячи зашиты? – И тут у Стеньки в голове стали возникать яркие и соблазнительные картины: как он сам, в одиночку, находит ту душегрею, как вспарывает ее, как добывает из-за подкладки полные горсти сверкающих лалов, яхонтов и изумрудов!

– Могло и другое быть. Они, разбойнички, мастера клады закапывать. Знаешь, как скоморохи приговаривают: зарыл под кокорой, сам не знаю, под которой? Так они записи делают. Может, у Устиньи в душегрее не алмазы, а запись зашита?

Стенька на это ничего не сказал. Только понурился. Ну, выковыряет он ту запись из-за подкладки – кто ж ее читать станет?…

– Видывал я такую кладовую роспись, – безжалостно продолжал Деревнин. – Верхний край оборван, а далее простому человеку ни хрена не понять. Лежат-де в двух верстах на речке три кучи костей, а напротив выкопана-де лестница о семи ступенях, и от лестницы-де на берегу сосна, и куда в полдень тень от сосны падет – оттуда-де на восток идти сорок шагов… А что за речка – неведомо!

– У попа был двор, на дворе был кол, на колу – мочало, начинай опять сначала… – проворчал Стенька.

Записи ему не хотелось, а хотелось алмазов с яхонтами.

– Складно у нас с тобой получилось про душегрею с записью, – со вздохом сказал Деревнин. – Да только придется нам, Степа, от этого дела отказываться. Коли речь идет о лесных налетчиках, а орудуют они, согласись, уже за московскими воротами, то это забота не Земского, а Разбойного приказа.

– Гаврила Михайлович! – воскликнул Стенька. – Так кто, кроме нас, про это ведает?! Никто! Да и мы этого не ведаем!

– Как это так? – удивился подьячий.

– А так! Пока мы об этом никого не известили, то и не ведаем. А как известим хотя бы нашего дьяка, то с того дня, выходит, и ведаем!

– Ловок! – одобрил Деревнин. – Быть тебе подьячим! Ну и как же нам теперь быть?

– Взошло мне тут кое-что на ум… – туманно выразился Стенька. – Отпусти, Гаврила Михайлович, денек походить! Христом Богом прошу! Не с пустыми руками вернусь!

– Ин быть по-твоему, ступай! – решил подьячий.

* * *

Настасья, в отличие от Данилки, Москву знала. Править она тоже умела, да и кобылка бежала резво – видать, наскучив глупым стоянием в переулке, спешила домой.

Наконец раздалось «Тпр-р-ру!». Настасья обернулась.

– Приехали, вылезай. Отсюда пешком пойдем. Эй, куманек!

Куманек, понятное дело, задремал под войлоком. Настасья сошла с саней и хорошенько его тряхнула.

– Вставай, свет. Избудем нашу заботушку – отведу тебя к девкам и спи там хоть до весны.

Данилка вылез.

Они были в укромном местечке за церковью.

– Теперь тихо, – велела Настасья. – Иди за мной и ничего не бойся. Нож при тебе?

– При мне.

– Вытер хоть о войлок?

– Да.

Похлопав в благодарность кобылку по шее, Настасья взяла ее под уздцы и уверенно пошла вперед. Данилка, не пряча ножа, за ней.

– Настасьица… – шепотом позвал он. – Я вроде бы здесь уж был.