Заколдованный спектакль

И я рассказал, что знал. Сидел я в скверике на скамейке, а по дорожке мимо меня ходил парень с лычками на погонах. Он заглядывал в тетрадочку и все твердил: «О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков». Твердил, твердил, потом сел рядом со мной, вздохнул и даже глаза прикрыл. «Что с вами?» спросил я. Он глянул на меня раз, другой — и рассказал. «Завелся, — говорит, у нас при штабе поручик по фамилии Потяжкин. Чудной такой: вроде поэта, только страшный ругатель. Написал он пьесу, построил в казарме сцену с занавесом и назвал ту казарму «Комедия». Ему удовольствие, а солдатам, которых он в актеры определил, мука. Он их и стихами и крепким словом, а толку нету». Рассказал, потом вскочил и опять принялся за свое: «О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины…»

— Костя! — схватил Артемка меня за руку. — Да чего ж ты молчал!.. Пойдем к командиру. Мы ж такое сотворим!..

— Постой, — уперся я. — Успеем к командиру. Говори толком, что сотворим.

— Как — что? Мы с Трубой поступим в эту самую «Комедию» и будем тебе сведения передавать.

— Чего-о? — Труба так повернулся, что под ним зарычали пружины. — К дьяволу в зубы?

— А что с нами случится! Мы их обдурим! Ого, еще как!

В тот же вечер все было обсуждено и решено. Требовалось лишь согласие Трубы. Он долго думал, сопел, кряхтел, но потом сунул свой поварской колпак под диван и с отчаянием сказал:

— Пропадать так пропадать!.. Мы сейчас же отправились к командиру. Последние минуты мы провели в нашей картонной комнате, при свете коптилки, в задушевном разговоре. С нами была и Таня, разрешившая себе по такому важному случаю отлучиться на часок от раненых. Потонув в кресле, она неотрывно смотрела оттуда на Артемку испуганными глазами.

— Ты не боишься? — шепнула она.

— А ты не боялась, когда шла тогда открывать партизанам двери? — в свою очередь спросил Артемка.

— Боялась, — откровенно призналась Таня. — Даже ноги дрожали.

— А все ж таки пошла?

— Пошла, конечно.

— Ну и я пойду.

Таня вздохнула.

— Хоть бы уж скорей побили их всех!

— Когда белых побьют, Совнарком декрет специальный издаст, — неожиданно вмешался в разговор Труба: — все театры строить только из мрамора, а антрепренерам — по шее. Я знаю.

— Верно! — поддержал Артемка.

Почему-то всем нам стало весело. Перебивая друг друга, мы заговорили все вместе, и все, даже Труба, беспричинно смеялись.

Пришел командир. Застав нас в отличном настроении, он и сам повеселел.

— Эх, — сказал он, запросто усаживаясь между нами и обнимая Артемку за плечи, — так и не удалось нам потолковать, вспомнить старое. Никогда в жизни чай не был такой вкусный, как тогда, в твоей будке.

Артемку и Трубу мы провожали за террикон. По дороге командир рассказывал о своей подпольной работе, о том, как шел он на штурм Зимнего, как встретился в Смольном с Лениным и как Владимир Ильич пожурил его, что он, раненый, пришел охранять дворец.

Мы слушали притихшие, присмиревшие. У оврага все остановились.

— Скоро в Москве откроется Съезд союзов рабочей молодежи, — сказал командир. — Надо и нам создать тут свою молодежную организацию. Вот сколько уже вас. Да какие! Гляди, и делегата пошлем на съезд. А что? Пошле-ем!

Стали прощаться. Таня поколебалась и, вскинув Артемке на плечи руки, поцеловала его.

Когда очередь пожать Артемке руку дошла до меня, он вынул из-под рубашки что-то завернутое в тряпочку и протянул мне.

— Спрячь, — сказал он тихонько, — а то как бы беляки не отобрали.

Мы расстались. Была луна, и я еще долго видел две фигуры, шагающие вдоль оврага.

Я вернулся в нашу бумажную комнату, зажег коптилку и развернул тряпочку: в ней лежали часы с искристым циферблатом, маленький бумажник из мягкой желтой кожи и золотистая парча.

Сверток я зарыл в землю, под сценой.

У белых

Вот что я потом узнал.

До рассвета Артемке с Трубой удавалось избегать всяких встреч, по утром, когда вдали показался серый, мрачный корпус Крепточевского литейного завода, из-за куста сначала высунулась сонная физиономия, а потом заблестел погон.

— Ох!.. — тихонько вырвалось у Трубы. Но тут же лицо его приняло умильно-радостное выражение. Он истово перекрестился и с облегчением сказал: — Слава тебе, царица небесная: свои!

— Свои и есть! — подхватил Артемка. — А я что говорил?

— Ты, конечно, говорил, да все как-то сомнительно было. Ну, слава тебе, господи!..

Офицер прищурился:

— Кто такие?

— Актеры мы, господин подпоручик, — снимая кепку и кланяясь, сказал Труба. — Из Харькова в Енакиево пробирались, да под Щербиновкой на красных напоролись. Еле ноги унесли.

— Документы есть?

— Какие документы! Слава господу, душа в теле осталась. Вот только и удалось спрятать. — Труба засунул два пальца в прореху между подкладкой и верхом пиджака и вытащил вчетверо сложенный листок бумаги.

— «Подсвичення», — прочитал офицер и с любопытством спросил: — Что такое «подсвичення»?

— Удостоверение. По-украински это, господин подпоручик.

— А-а… — сказал офицер. Он покосился на кусты: — Пономарев!

Из кустов вылез казак.