Заколдованный спектакль

— Каналья!.. Шельмец!.. — взвизгивал офицер, ударяя себя ладонями по бедрам. — Громыхай!

Труднее пришлось Артемке. Вся его роль состояла из набора дурацких фраз, кровожадного рычанья, а под конец — трусливого вопля. Артемке было гадко кривляться, но что же ему оставалось делать!

— Прищурь глаз! Оскаливай зубы! — неистово кричал ему Потяжкин. — Стой, я придумал новые слова. Кричи: «Товарищи, вперед за восьмичасовой рабочий день, чтоб, значит, работать нам от восьми до восьми» — И, довольный собой, заливался дребезжащим смехом.

Из казармы он привел Артемку и Трубу в штаб, где их опросили, а из штаба к себе на квартиру.

— Пейте! — приказал он, разливая по стаканам коньяк. — Пейте и благодарите судьбу, что привела вас к такому режиссеру. Я из вас Щепкиных сделаю, сто собак вам зубами в пятки!

Пил и сам, а выпив, хлопал ладонью по столу и хвастливо спрашивал:

— Ну как? Хороша пьеса?

— Сверхъестественная! — мотал Труба головой, будто ему дали понюхать крепкого хрена.

— То-то вот. А Иголкин — дурак. Говорит: «Зачем сечь мужиков подряд?» Нет, сто собак им зубами в пятки, сечь, так всех! Они вредней даже рабочих. Кто разграбил мою конюшню? Мужики! Кто выгнал моего папу из родного имения? Мужики! Всех, всех, всех!.. — взвизгивал он, ударяя кулаком по воздуху.

— Мудрое решение! — «одобрял» Труба. — Никаких исключений! Это вы правильно говорите. А спектакль надо ставить поскорей, а то как бы эти архаровцы не испортили нам всю музыку.

— Что? — уставился на Трубу Потяжкин опять помутневшими глазами. — Ха!.. Я их в Припекине собственной рукой вешать буду.

И опять у Артемки защемило в сердце: сквозь пьяную муть этих глаз на мгновение будто проглянула злобная настороженность.

— Какое Припекино! — пробормотал Труба. — Под Щербиновкой они нас захватили.

— А Припекино сожгу! Дотла! — продолжал Потяжкин, не обращая внимания на слова Трубы. — В золу превращу!..

В полночь, уже сильно пьяный, он потащил Трубу и Артемку в другой конец города к полковнику Запорожцеву.

У Запорожцева, тучного человека с красным, будто обваренным, лицом и маленькими черными глазками, похожими на арбузные семечки, сидела за столом пьяная компания из офицеров и сильно накрашенных женщин. Говорили все вместе, стучали ложками по тарелке, призывая к вниманию, и никто никого не слушал. При появлении Потяжкина с двумя «штафирками» галдеж на минуту смолк.

— Гос… господа!.. — сказал Потяжкин, пошатываясь и запинаясь. — Поз… позвольте вам представить: артисты им… императорского театра оперы и балета Матвей Тру… Трубадуров и Артемий За… Зажигалкин. Здорово, канальи, из… изображают. Ма… Матвей, ну-ка, рявкни!..

И до утра Артемка с Трубой пели, декламировали и даже изображали умирающих лебедей.

Утром я уже был в Крепточевке. В условленном месте — на базаре, у задней стены казармы, — поставил свой лоток с махоркой и принялся торговать. Время шло, махорки оставалось уже на самом донышке, а Артемка не появлялся. Меня все больше охватывала тревога. Какие только мысли не приходили в голову! И вот, когда я сметал со дна лотка последние крошки, сзади кто-то тронул меня за рукав. Я обернулся. Передо мной стоял Артемка. Лицо его было бледное, помятое, глаза красные, воспаленные.

— Ох, — сказал он, — голова разламывается. Всю ночь, проклятые, поили.

Он нагнулся к лотку и зашептал:

— Здесь дознались, что наши в Припекине. Готовятся наступать с двух сторон… Ждут какую-то часть.

— Когда? Когда наступать? — заволновался я.

— Еще точно не знаю. А у нас что? — Артемка выпрямился и принялся рыться в карманах. — Сбавь бумажку! — сказал он громко.

— Не хочешь, не бери, — так же громко ответил я, а шепотом добавил: — Завтра командир собирает молодежь. Будем выбирать председателя.

— Эх, а я тут! — забыв о конспирации, воскликнул Артемка. Но спохватился и зашептал: — Ты и мой голос засчитай, слышишь? За Таню.

Я спрятал деньги и поспешил домой.

Первое собрание

Пешком я шел не больше семи верст. Меня так и подмывало броситься бежать, но я сдерживал себя, чтоб не вызвать подозрения. Побежал только тогда, когда с пригорка увидел в ложбине две хаты, окруженные высокими тополями. Это был хутор Сигиды, в котором хозяйничал брат одного из наших партизан. Заметив меня, он тотчас пошел в сарай, вывел оттуда двух взнузданных лошадей и тихонько свистнул. Из кукурузы вылез Ванюшка. Запыленный, в синей выцветшей рубашке, без пояса, босой, он походил на деревенского парня. Мы переглянулись, вскочили на лошадей и помчались по жнивью напрямик к Припекину.

— Видел? — крикнул Ванюшка на скаку.

— Видел, — ответил я.

— Живы?

— Живы.

— Действуют?

— Ого!..

Командира мы нашли в амбаре. Там уже шло собрание молодежи. За столом, покрытым кумачом, стояла Таня. Вид у нее был торжественный и насмерть перепуганный: шутка ли, председательствовать впервые в жизни!

Я подошел к командиру, силясь казаться спокойным. Видно, удавалось мне это плохо: командир взглянул, и в глазах его появилось то жесткое выражение, с каким он обыкновенно выслушивал неприятные вести.

Мы вышли на улицу.

— Ну? — коротко спросил командир.