Заколка от Шанель

Я во все глаза смотрела на хорошенькую штучку, поблескивающую за креслом. Брошка не брошка, кулон не кулон, брелок не брелок – издалека и не разберешь, но явно что-то замечательное. Я приметила ее прямо от двери и теперь прикидывала, как бы мне поудобнее прибрать вещицу к рукам. Но на хорошенькую штучку, судя по всему, положила глаз не я одна. Лишь только я сделала шаг по направлению к креслу, как толстая Золотарева, отпихнув с дороги следователя Козелка, коршуном ринулась на серебристую безделушку. Но было бы смешно думать, что я, стройная и подвижная, дам этой корове завладеть моей вещью. Ведь хорошенькую брошечку в душе я уже считала своей. Поднырнув под ее тюленью тушу, я белкой пролетела по паркету эти пару метров, что отделяли меня от находки, и сцапала серебристый предмет в кулак.

– А ну-ка отдай! – заголосила обманутая тетка. – Это мое! Я первая увидела!

– Ага! – ликовала я, помахивая перед ее красным от злости носом хорошеньким брелочком. – Держи карман шире! Кто первый встал, того и тапки!

Но злокозненный следак не дал мне в полной мере насладиться одержанной победой и, чеканным шагом подойдя вплотную ко мне, самым вероломным образом разжал кулак и забрал мою находку себе.

– Это еще одно вещественное доказательство! – грозно сказал он, засовывая мою вещь в пластиковый пакетик, извлеченный из кармана пиджака.

Такой наглости снести я, разумеется, не смогла и потому заголосила:

– Ну ни фига себе! Как сам тыковку в ванной нашел, так сразу прикарманил. А как я брошечку нашла, так «вещественное доказательство»!

Следователь Федор Антонович пошел пятнами, покрылся испариной и уже хотел вернуть мне находку, но, вынимая украшение из целлофана, вдруг замер с серебристой вещицей в руках, так и не достав ее до конца из пакета. Пристально вглядываясь в предмет размером со складной перочинный нож, он поманил участкового пальцем, одновременно с этим приговаривая:

– Пойдите-ка сюда, Ярослав Сергеевич, взгляните, это кровь или мне только кажется?

Естественно, я тоже кинулась на зов, сгорая от желания получше рассмотреть то, чего меня лишили. Это оказался славненький брелок белого металла в форме банджо. Гриф музыкального инструмента был измазан засохшими буроватыми потеками.

– Да это же орудие убийства, – вдруг догадался следователь и, повернувшись всем телом ко мне, заорал: – Оно, наверное, ядовитое! Преступница натерла этот предмет ядовитыми шкурками и оцарапала острым грифом щеку потерпевшего! Быстро мыть руки!

И сам, кое-как засунув серебристое банджо в кулек и тщательно свернув его колбаской, а сверток опустив в карман пиджака, бросился в ванную. Я протопала за ним, мгновенно сопоставила обилие пузыречков с одеколонами и тот устойчивый парфюмерный аромат, который после посещения следователем санузла еще долго витал по квартире покойного, прикрыла за собой дверь и в отместку за его вероломство ехидно поинтересовалась:

– Ондуласьон не желаете? А то не стесняйтесь, попшикайтесь одеколончиком, я выйду, чтобы вас не смущать... Я же знаю, вы любите...

Если бы зеркало было из ваты, оно бы моментально вспыхнуло, таким пламенно-красным стало в нем отражение Федора Антоновича. Но мне его было ни капельки не жалко. Тоже мне, защитник законности. Это, между прочим, называется политикой двойных стандартов, или, если по-простому, кому-то можно прибирать себе понравившиеся вещи, а кто-то рылом не вышел.

Я приняла из дрожащих рук бугульминского следователя мокрое мыло и тщательно, долго и с особым мстительным удовольствием намыливала руки, игнорируя жалкие потуги юного сыщика снова завладеть кусочком «Камей». Ага! Испугался! Отравиться боится. За жизнь свою ничтожную трясется. Ну и мужики пошли... Подожди, куцый хвост, сейчас я тебя уделаю, как Бог черепаху...

Я поднесла намыленные руки к лицу и неловко почесала запястьем где-то в районе глаза. Затем принялась плескаться дальше. Вдруг, замерев с вытянутыми руками, о которые разбивалась струя воды, и выпустив в раковину мыло из ладоней, я открыла рот, вывалила язык, выпучила глаза и, медленно повернувшись к следователю Козелку, приблизила к нему свое перекошенное предсмертной судорогой лицо. После чего, с удовлетворением отметив панику в его серых ошалевших глазах, начала медленно оседать на пол. К чести выходца из Бугульмы надо отметить, что он не отпрыгнул в сторону и не заголосил, как баба, а, наспех вытерев руки о пиджак, кинулся хватать меня за талию, чтобы не дать окончательно свалиться на холодный и мокрый от брызг кафель.

Осторожно усадив меня на край ванны, Федор Антонович вдруг глубоко вдохнул и припал губами к моему искривленному судорогой рту. И начал что было мочи нагнетать в меня воздух, как если бы надувал резиновый матрац. Не готовая к такому повороту событий, я изловчилась и укусила следователя за губу, крикнув при этом:

– Пусти, дурак несчастный!