Закон

А как только начали целоваться, все было начисто забыто — и закон Юга, и традиции Юга, и все то, что оба они раньше думали с той или иной степенью приближенности о любви и любовных играх, — все было сразу забыто. Религия для обоих была лишь суеверием, одним из суеверий среди множества других; им и в голову не пришло, что они совершали грех; моральные устои, не имеющие под собой теоретической базы, рушатся единым махом. Они просто были похожи на пастухов, пасущих своих козочек на холмах, соседствующих с процветающим городом Урия.

Им хотелось лишь одного — слить свои уста в едином дыхании, касаться любых частей тела другого, прижиматься друг к другу, чувствовать совсем рядом своего партнера, воспламенять один другого, утишить избытком жара свое горение. Мариетта потеряла невинность, даже не заметив того, как это случается часто с молодыми девушками, привычными к тяжелому физическому труду.

И не почувствовали они угрызений совести, ибо чувство это было им совсем уж неизвестно.

От сумерек до утренней зари они сжимали друг друга в объятиях, разжимали объятия, снова сжимали, испытывая при этом все более острое наслаждение. Они не обменялись ни единым словом, слышно было только невнятное бормотание, вскрики и вздохи любви. Когда один уставал, другой пытался вновь его воодушевить, на что уходило не больше минуты. Так они и заснули с первыми проблесками зари на груде холщовых мешков, переплетя ноги, держась за руки, и сердца их бились в унисон.

Донна Лукреция и Франческе Бриганте расстались на маленьком песчаном пляжике неподалеку от трабукко; Франческо сначала поднялся вверх по откосу скалы, потом стал спускаться через сосновую рощу, дошел до кустарника, где он припрятал «веспу» дона Руджеро; а она шагала по дорожке, вьющейся по гребню холма, высокая, прямая, в скромном своем платье с закрытым воротом и длинными рукавами, шла она не торопясь, обычным спокойным шагом, не прячась от пылающего льва-солнца, которое еще не начинало клониться к островам.

Она не бросила ни одного взгляда на бухту Манакоре, зажатую между высокой горой, увенчанной лесом Теней и грядой туч, которые нагнал либеччо, но удерживал над открытым морем сирокко; она не любила здешних мест, хотя десять лет назад, когда ее привез сюда молодой супруг, судья Алессандро, любила их, но теперь она и не ненавидела их, как ненавидела совсем еще недавно: решение уехать принято, материальные дела, думалось ей, улаживаются, и потому она чувствовала себя, как, скажем, жительница Турина, которая проводит здесь летние каникулы и скоро уедет, так как знает, что ее любимый нуждается в ней.

Так, думая только о будущем, она добралась до портика летней колонии. В колонии Лукреция тут же нашла директора, который решил, что посетительница ждала его в палаточном городке, где беседовала с воспитательницами и с детьми, и он предложил отвезти ее домой на машине, на что она сразу же согласилась. Хитрость ее, впрочем чисто ребяческая, удалась как нельзя лучше, и в этом она увидела доброе предзнаменование.

Своему мужу, судье Алессандро, она сказала: «Я завтракала с воспитательницами» — и тут же заперлась у себя в спальне. Лежа на постели, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами, она без конца думала о том, как бы получше устроить жизнь Франческо в Турине, чтобы он был счастлив.

В пять часов, когда арестанты начали петь и когда песня прорвалась сквозь «намордники» тюрьмы, пробилась через все четыре этажа в полузакрытые ставни ее спальни, Лукреция села писать Франческо письмо. Она дала ему адрес одного друга их семьи и ее друга тоже, о котором вспомнила только сегодня, — бывшего служащего префектуры в Фодже, занимающего теперь видный пост в Турине и могущего поэтому быть полезным Франческо, и вложила в письмо рекомендательную записку. В письме она советовала Франческо, воспользовавшись этой поездкой, снять комнату, а если удастся — небольшую меблированную квартирку, где они и поселятся в октябре. Напоминала ему, что для первого визита к своему будущему директору необходимо надеть белую сорочку и темный галстук. Об их любви она почти ничего не написала, это казалось ей само собой разумеющимся. Письмо она заключила словами: «Благодарю за проявленную доброту» — и подумала при этом о тех пакостях, которых он мог бы потребовать от нее в пещере и в чем она не считала себя вправе ему отказать. В конверт она вложила, как и было условлено, тридцать тысяч лир для его путешествия в Турин. Потом отправилась на розыски Джузеппины, чтобы вручить ей письмо для передачи Франческо.

Прямо из «Спортивного бара» Маттео Бриганте отправился к своему другу аптекарю — врачевать раны. Аптекарь ни о чем не спросил. Промыв рану, он наложил прямоугольную повязку через всю щеку, а у крыльев носа и на скулах приклеил ее лейкопластырем.

— Возможно, ты еще не слыхал, — начал аптекарь, — о последних успехах хирургии… пересадка тканей, электролечение… Все это вопрос денег… Я бы сам свез тебя в Неаполь, а оттуда ты возвратишься свеженький, как девушка.

— Когда? — спросил Бриганте.