Закон души

За два дня до отъезда, читая ночью книгу на тахте, Меркулов услышал у изголовья мурлыканье Аристократа. Это был крупный пушистый белый кот, лишь лапки его, уши и верхняя часть хвоста покрыты рыжей шерстью. Спал он обычно на спине, изящно подогнув лапы к морде. В такие часы ни соблазнительные кухонные запахи, ни сильный шум в квартире не могли поднять Аристократа. И если спотыкались о него, то и тогда он не шевелился. Бодрствуя, он любил посидеть на включенном радиоприемнике и, когда играла музыка, сладко прижмуривал глаза в пятнышках цвета семян конопли.

— Ишь размурлыкался. Чего надо? — погладил кота Меркулов.

Аристократ, вопреки своей неприязни к ласкам, нежно потерся розовым носом о его пальцы и, вогнув спину и лениво вытягивая мохнатые задние лапы, пошел к двери.

— Так бы и сказал: выйти, мол, хочу, а то фырр, фырр, фырр. — Павел Тихонович откинул одеяло, опустил мосластые ноги на теплый ворс дорожки.

Когда открывал коту, долетел тихий, дрожащий голос дочери. Осторожно выглянул. Дверь спальни, где находились дочь и зять, была чуть приоткрыта. Сквозь щель в темноте комнаты виднелись часть кресла и угол застекленной картины, залитый синим светом рекламы, висевшей на противоположном доме.

— Нет, нет, Володя, ты должен объяснить…

— Чего объяснять? Ведь он не изъявлял желания остаться у нас, — услышал Меркулов и замер, прислонившись к косяку.

— Нужно быть слепым, чтобы не видеть этого. Просто он очень деликатный человек. Не уклоняйся, пожалуйста, объясни, почему ты не хочешь, чтобы папа жил с нами?

В наступившей тишине всколыхнулись пружины софы. Вероятно, Перцевой недовольно повернулся на постели. Сердце Павла Тихоновича забилось от внезапного волнения тяжело и ощутимо до боли; захватило дыхание, а тело наполнилось слабостью, от которой кружилась голова…

— Хорошо, я объясню, — выдавил Перцевой. — Во-первых, он не нравится мне, во-вторых, я не хочу, чтобы он вносил разлад между мной и тобой.

— Какой разлад? — в голосе Екатерины Павловны послышались слезы.

— Ну уж только без сцен. Пока его не было, ты не думала возвращаться на работу, вернее туда, где ты сможешь окружить себя поклонниками. А только…

Меркулов тихо прикрыл дверь. Зачем понапрасну терзать себя? Он выключил настольную лампу — читать больше не хотелось. Чувствуя, что не уснет теперь, Меркулов не лег. Он походил по мягкой, уминающейся, как губка, дорожке, оперся локтями о подоконник; колени коснулись горячих и острых ребер батареи.

Снаружи метелило. Длинные свивающиеся струи снега с шелестом скользили по асфальту широкого шоссе. За Москвой-рекой, местами чернеющей холодными промоинами, мерцали узорное золото обводов и зеленая черепица кремлевских башенок. Над главами Василия Блаженного висел прозрачный ломтик луны.

Глядя на Москву, Меркулов старался не думать об услышанном, но мысли его возвращались все к тому же.

«Мне-то легко: сел да уехал, а Катеньке страдать с ним. Влипла, будто пятак в грязь. Когда поженились и гостили у нас, ластился зятек, молочные реки с кисельными берегами сулил, хоть никто и не дергал его за язык. А сейчас волк волком. Ох, нехорошо! В таком городе и такой человек… Жалко Сережика. Какой дошлый мальчонка! Искалечит ему душу отец, как пить дать искалечит…»

Заснул Меркулов перед рассветом, когда сквозь графитную предутреннюю серость начала проплескивать холодная синева.

Вечером он уезжал. Ему удалось тайком сунуть в шифоньер дареный костюм, шелковую рубашку и туфли с бронзовыми пряжками. Не нужно ему всего этого, купленного не от души.

По бокам вокзального подъезда покачивались матовые осветительные шары. Оттого, что у Екатерины Павловны дрожали губы и выступали слезы на глазах, оттого, что печально ласкался к нему Сережа и прохаживался поблизости самодовольный Владимир Викентьевич, Меркулову хотелось быстрее сесть в вагон.

Наконец-то осипший женский голос объявил по радио, что до отхода поезда осталось пять минут. Меркулов торопливо поцеловал внука и дочь, кивнул в сторону киоска, у которого стоял Владимир Викентьевич.

— Не покоряйся ему, Катя. Не раба. Оформишься на работу, черкни. За меня не беспокойся. У меня друзей много. Не дадут унывать. Помнишь, про обер-мастера рассказывал? Золотой мужик!

— Милый папа, прости, — прошептала Екатерина Павловна.

— Не нужно… Зачем? — сказал он. А самому было больно за то, что дочь оказалась слабодушной и выбрала себе такого неподходящего мужа.

Заскрежетали сцепления. Глухо звякнули буфера, Хрустнуло под колесами. Быстрыми шагами подошел Перцевой, приподнял шапку. Павел Тихонович бессильно махнул рукой внуку и дочери, скрылся в вагоне. Вслед ему взвился плачущий Сережин крик:

— Дедушка, останься! Дедушка-а-а…

И вскоре огоньки последнего вагона, похожие на красные угли, затерялись в рое разноцветных огней.

1954 г.

КАССИРША Рассказ

1

Отстучали, оттопали по коридору барака ботинки, сапоги и валенки девчат, спешивших на работу. Посинели оледенелые стекла окна, пропуская в комнату, где жила Сима, прозрачную дымку рассвета. Потускнели цифры будильника, тлеющие в темноте зеленым светом.