Закон парности

Эта Мелитриса совсем не была похожа на ту, что он рисовал в своем воображении. Лицо ее было почти прозрачным, лишенным живых красок, пухлые губы были бескровны, как на выцветшей иконе, и только ресницы и брови были необычайно ярки, словно прорисованные углем, а глаза — сплошное сияние непролитых слез. Вообще-то она была прекрасна, и, будь на ней очки, он бы всенепременно узнал ее с первого взгляда.

Остолбеневшие хозяева почувствовали неловкость, в том, как эти двое смотрели друг на друга, было что-то сакральное, при чем и присутствовать нельзя. Наконец господин Тесин издал горлом нерешительный звук, отдаленно напоминающий покашливание.

— Можно я сяду, — прошептала Мелитриса, и рука фрау Тесин разжалась.

— Княжна Репнинская поедет со мной, — Никита повернулся к хозяину дома.

— Это невозможно. Мы не можем ее отпустить. Мой сын, пастор Тесин, поручил нам заботиться о ней. Кроме того, фрейлейн Милли больна и сегодня первый раз встала с одра болезни.

— Она невеста моя, — проникновенно произнес Никита, не глядя на Мелитрису.

Фрау Тесин негодующе подняла плечи и даже рот открыла, чтобы возразить. Как не хотелось ей женить сына на русской, она уже успела привыкнуть к этой мысли, девушка, как воплощение идеи, стала собственностью, а с любым видом имущества, даже столь деликатным, трудно расставаться.

Но одного взгляда на Мелитрису было достаточно, чтобы понять, она уже не принадлежала этому дому. На лице ее блуждало мечтательное, рассеянное выражение. Оно появляется, когда окоченевшие от холода люди входят в теплую воду, или слышат дивную музыку, или после долгой молитвы поймут, что услышаны небесами.

— Попросите кого-нибудь из слуг вызвать карету, любой извозчик подойдет, — обиходная простота этой фразы решила дело, обсуждать что-либо дальше было бессмысленно.

— Жизни не пожалею, чтобы вызволить из темницы вашего сына, — сказал на прощанье Никита, и родители сразу поверили в правдивость его слов.

В карете Мелитриса осторожно прижалась к Никите. Чтобы ей было удобнее, он поднял руку и положил ее на спинку сиденья. Но Мелитриса выпрямилась и умастила руку спутника на своем плече.

— Если бы вы знали, мой князь, как я устала, — произнесла она блаженно. — Нет, нет, вы не убирайте руку, она мне не мешает. Просто мне кажется, что я сейчас усну. Странно, да? Это самый счастливый день в моей жизни… Разве от счастья засыпают?

Он поцеловал ее во влажный висок. Не застудить бы, Господи… Она такая слабенькая. Мелитриса тронула руку его губами.

— Как вы очутились в доме Тесина?

— Я вам все расскажу… потом. Я всегда знала, что вы меня любите. Много раньше, чем вы узнали об этом… Только если я усну, не забудьте меня в этой карете… при вашей рассеянности станется. Ах, мой князь… мой Никита.

Через три дня они обвенчались.

Опала

Первые обвинения Фермору, присланные Конференцией и императрицей из Петербурга, выглядели почти невинно, во всяком случае в тоне реляций слышались упреки более в недобросовестности, чем обвинения в злоумышленности. Фермору пеняли за краткость описания Цорндорфской баталии и невнятность военных планов. «План прошлогодней кампании гораздо подробнее был, — раздражалась императрица, — там видно, который полк и когда дрался и что после чего происходило»[22]. На планах же Цорндорфских видно было расположение полков, но в описании действия их либо совершенно умалчивались, либо говорилось все так кратко, что Конференция в Петербурге не могла составить точного представления о кампании.

Фермор трудолюбиво отвечал, что описание баталии и не может быть полным, понеже за пылью и дымом нельзя было рассмотреть движение полков и услышать внятные распоряжения офицеров. Тут же фельдмаршал несколько ворчливо присовокуплял, что вследствие непрерывного движения армии и плохой погоды, а именно жестоких осенних ветров (о, эта плохая погода!), он не имеет достаточно времени для написания подробных отчетов.

По одним из дошедших до нас документов. Фермор был англичанином, по другим — лифляндским немцем. Это не суть важно, потому что с рождения он был наделен типическими, несколько шаржированными чертами характера, присущими и той и другой нации. Его английские предки, если таковые существовали, наградили его чопорностью, немногословием и уважением к традиции. Немецкие гены сделали его аккуратным, необычайно трудоспособным и педантичным даже в мелочах. Он был чужд всякого азарта, ненавидел неожиданности. Наверное, этих качеств недостаточно для истинного полководца. Про Александра Македонского или Фридриха Великого не скажешь, что главные их качества порядочность и аккуратность, более того, эти качества характера, награди ими их Господь, были бы ярмом на шее, кандалами на ногах.