Закон парности

— С монахом я беседовал не о сене. Но прошу вас, господин Белов, сохранить эту встречу в тайне.

Дальше Цейхель понес сущую околесицу. Да, он католик, и это его боль. Оказывается, русские вовсе не так веротерпимы, как хотят казаться. Он, Цейхель, наивно думал, что они любую религию допускают, но это не так. Главнокомандующий Фермор — тот вообще лютеранин, а это еще хуже. Сейчас они вместе поскачут в Ландсберг, а по дороге он, Цейхель, подробно расскажет, как трудно быть католиком. При этом страдалец и веротерпец с хрустом ломал пальцы и смотрел на Александра с собачьей преданностью.

А вот это увольте… Переводчик уже мучительно надоел Белову. Идея скакать с ним рядом и слушать нервные всхлипы казалась отвратительной. Он тут же уговорил себя, что ему необходимо наведаться в штаб, то есть на обширное поле в двух верстах от местечка М. Чем черт не шутит, может, его гренадеры тоже где-то там обретаются. Вежливо, без улыбки он расстался с горестным католиком, и они разъехались в разные стороны.

После дубовой рощи и чахлого ручейка, заросшего ольхой и крушиной — совсем русский пейзаж, — он выехал на огромное, плоское, как поднос, поле.

Еще издали Белов увидел высокий, круглый, на манер турецкого, шатер фельдмаршала, а рядом зеленую палатку, в ней обычно свершались богослужения по лютеранскому чину. Шагах в десяти стояла палатка русского протопопа — там была православная церковь. Фермор был благочестив и следил, чтобы в армии неукоснительно соблюдались все церковные обряды и богослужения.

Белов совсем запамятовал, что сейчас было как раз время службы. Происходящего в самих палатках-храмах видно не было, но вокруг православной палатки множество людей стояли на коленях, в первых рядах разместились калмыки и казаки из личной охраны самого Фермора. Фельдмаршал находился в зеленой палатке, вокруг тоже стояли лютеране. Их было много, гораздо больше, чем представлял себе Белов.

Протопопа армии он видел только однажды, когда их святейшество приезжал в полк для наказания отца Онуфрия. К стыду сказать, их полковой священник был пьяница и никак не вызывал уважения офицерства. По установленному в армии правилу протопоп мог наказывать провинившегося телесно, то есть отдать под кнут. Протопоп понравился Белову: лицо румяное, спокойное, темные волосы без седины, аккуратно подстриженная борода. Черная бархатная ряса сидела на нем отлично, — не было на ней ни пылинки, хотя протопоп приехал в полк верхами, как обычный военный. Протопоп внимательно выслушал все жалобы. Офицеры честили отца Онуфрия на чем свет стоит, де, расхаживает по лагерю в непотребном виде, службу ведет гугниво, слова забывает и текст божественный сглатывает. А виной тому водка проклятая! Постепенно азарт ругающих стал утихать, послышались вначале робкие, но потом набирающие силу голоса защиты. Со вздохом вспомнили вдруг, что не так уж он плох, наш отец Онуфрий, во-первых, добр и слово сочувствия всегда найдет, во-вторых, отнюдь не трус. Ну, бывает, выпьет в холодную ночь после того, как промесит верхами многие версты грязи. А он что — не человек? И пьяным-то он бродил по лагерю всего два раза, а теперь клянется, что никогда подобного не повторится. Словом, отмолили офицеры своего полкового священника, вместо неминуемого наказания получил он только словесное внушение.

Белов оставил лошадей и прошел вместе с ординарцем к православной палатке. Служба шла истово, только вдруг возникал в рядах молящихся непонятный мирской шепоток, бросят фразу о каких-то мародерах, о предстоящем опознании, и опять углубляются в молитву. Александр тоже преклонил колена, пытаясь сосредоточиться на высоком, но шепотки не утихали, так и порхали вокруг. В конце службы он узнал историю о мародерах, к сожалению, на войне весьма обычную, и сердце его сжалось — неужели это его гренадеры вызвали такую панику в лагере и неудовольствие высокого начальства?

История была такова. Накануне службы полковой пастор из лютеран принес графу Фермору жалобу от местного арендатора. Русские богатыри не только ограбили его дом и унесли пожитки, но избили самого арендатора, и как-то очень по-скотски обошлись с его женой. Говорят, Фермор пришел в ярость и велел выстроить весь полк синих гусар.

— Синих гусар? Я не ослышался?

— Именно. Выстроить весь полк, чтобы сразу после службы найти виновных.

Как ни чудовищна была история, у Белова отлегло от сердца — гнусное преступление совершили не его молодцы, другие. И не он, а другой полковник будет тянуться перед фельдмаршалом и, бледный от стыда и злости, выслушивать сухое, корректное, но весьма обидное поношение.

Служба меж тем кончилась, из зеленой палатки вышел Фермор со свитой. Фельдмаршалу было пятьдесят, в одежде никаких излишеств, голубой кафтан с отворотами, голубая лента через плечо, на груди ни одной награды, хоть говорили, орденов у него немало. В отличие от грузного Апраксина Фермор был среднего роста, сухощав, с лицом строгим и бледным. Главнокомандующий махнул рукой и решительно направился в дальний край поля, к палаткам голубых гусар. Свита, последовала за ним.