Закон предков(Рассказы)

Старику, видишь ли, нравится «У самовара я и моя Маша», С прохвостами и кикиморами воюет Гоша. А эти прохвосты и кикиморы научились носить вполне благопристойные маски и бормотать заклинания: «Наш человек не может быть…» И научились бегать по судам и высоким инстанциям. Звонки, разбирательства, нудные объяснения после каждого фельетона.

Хотя — если честно, под звездами! — ни один волосок не упал с его головы: мораль, закон и общественность, как пишут в газетах, на его стороне.

Но снились по ночам липкие сны, и он все как бы плыл и плыл на том плоту в ожидании, когда рубанет тросом под ноги. И был еще некто Бардоский, «отец областной мысли» (человек при золотых запонках и с золотым зубом во рту), добровольный отец-наставник. «Не будь вечным студентом», и родственное рокотание над крахмально сияющей скатертью.

Чисто блестели звезды, и текла Дыкырингра, А на болоте хрипло и сладостно стонали лягушки. Космические отголоски далеких-предалеких времен чудились в этих протяжных криках. Обломки дальнего детства выплывали с этими криками из далекого далека.

Детство! Не изученное психологами здоровое и правильное состояние души малого человека! Едва-едва взят в руки букварь, а эта малая душа мнит себя самым сильным, самым добрым и самым справедливым созданием на свете.

Так или примерно так думал под звездами Гоша Фокин: ночные думы, как музыка, их нельзя в точности передать простыми словами. Гоша не мог выдержать многоречивого перезвона звезд и космических стонов болота — он упал лицом в траву и заплакал.

Но никто не узнал его слез и никогда не узнает. Утром Гоша Фокин вытряхнул из головы ночные нюни, поднялся опять веселым и остроумным. Попрыгал для бодрости, потряс бицепсами. Шофер Ваня разбежался и, подняв тучи брызг, кинулся в реку.

Гоша Фокин осторожно обмакивал в воду ладони и, натирая тело, взбодренно крикнул Егору, который вычерпывал ведром из барки:

— Бомбардир, отгадай загадку: почему рука руку моет? — И тут же под собственный смех ответил — Потому, что ногой это делать неудобно!

Наверное, это было смешно (молчаливый Ваня, и тот гыгыкнул), но Егор рассердился:

— Да растуды т-твою в канитель! Что ты заладил — Бомбардир? У меня имени нет, что ли? Нашел себе ровню!

Оскорбился Егор. Чужой человек выдавал все эти хохмы. Не тот ясноглазый, простой и понятный парнишка с плота, что спорил и горячился на этом же берегу пять лет назад, а чужой. На лице — сытая одутловатость, равнодушие. И волосы на голове Гоши Фокина вовсе не торчат бодрой пшеничной соломкой — откуда вчера Егор это взял? Они свисают на уши мягкой паклей.

— Я понимаю, Егор Иванович: ты из-за письма сердишься, — угадал настроение паромщика Гоша Фокин. — Честно тебе скажу: забыл я его в столе. Положил и забыл. Немудрено, я ведь решил не заниматься сатирой. Но нет безвыходных положений: там у нас парнишка один появился в отделе — обязательно ему передам твое письмо.

— Наплюй! — сказал Егор. — Что тебе, занятому человеку. Ты этот… инженер души.

— Да не инженер! — поскромничал Фокин, — Завхоз человеческих душ. Как в писании сказано: «Вот и еще один завхоз не вернулся на базу», — сыпал Гоша остротами из книг.

Утро было солнечное, росное. Цвет черемухи за ночь опал, и угол напротив Тихой не узнавался. Жаворонок тиликал в небе.

Егор развел огонек, повесил на крючок тагана чайник. Молча глядел на течение Дыкырингры. Шла большая и сложная работа в душе Егора. Человеком он себе вдруг привиделся всемогущим. С Егором такое бывает! Редко, но все же бывает.

Было с ним такое на высоте 275. Располагался на этой высоте взвод, немцы накрыли его артиллерийским огнем, а потом густыми толпами покатились к высоте автоматчики. Егор кричал слова команды — командир взвода был убит, — и шла тяжелая военная работа своим чередом: стучали пулеметы, кричали раненые и падали на дно окопа убитые. Взвод таял, подобно кому снега на жарком солнце. И вместе с тем нарастала мощь в душе и теле Егора. Он сам припал к горячему металлу пулемета, стрелял и стрелял — некому, кроме него, было, Все полегли. В живых оставался один Егор, и собственная мощь ему казалась невероятной. Он был крепко уверен, что не пустит врагов на высоту 275. И когда все было кончено и подошла подмога, Егор все равно хватался посинелыми от бескровия руками за пулемет. Санитары едва-едва смогли его оторвать. Правая нога была перебита — он не помнил, когда и как это случилось.

Чайник на огне зафыркал, забренчал крышкой, Егор взял из мешочка щепоть заварки, сказал самому себе:

— Да соберу стариков… А пока Игнатыча позову, пусть посидит на пароме вместо меня.

— А мы тем временем в село съездим за письмами лейтенанта Кости, — среагировал Гоша Фокин.

— Какие письма? — очнулся Егор. — A-а, эти! Некогда мне, ребята. Нету писем. Паром надо ладить, Поеду в соседний колхоз — у них все есть. Попрошу досок, гвоздей, вару.