Закон предков

Максим закатал рукава рубахи на левой руке. Чуть выше локтя синим был наколот рисунок: пень с корнями-щупальцами, в пень воткнут меч, обвитый змеем. Под рисунком буквы: «Нет счастья в жизни».

— Профессионалы отсидки печать приквасили. На память. Я ведь только год отбыл. Один день за три считали. На стройке тоже вкалывал. Профессионалам это не нравилось.

— Хлопец ты добрый, — сказал Кабанец, с какой-то умильностью поглядев на Максима. — Наш хлопец! Ты это… про черного соболька-то… Не видел ты его у меня. Покрышки для мотоцикла тебе вышлю, нейлоновый свитер супруге. В Киеве у меня знакомство со всей торговлей зараз…

— Уй! — зашелся Максим в хриплом хохоте, откинувшись на прокопченные бревна стены.

Но вдруг, оборвав хохот, резко прянул вперед, нацелил на Кабанца дырки ноздрей, скривил рот:

— На гадах я чокнулся! Понял? Лучше я поползу на карачках, чем поеду на твоих сволочных шинах! Свет застите! Зачем тебе соболей? Кучу наворочать в сберкасс се, чтоб потом сынок твой в кулак хихикал, глядя, как другие тянут лямку? Я тебя насквозь, гада, вижу!

У стола на земляном полу сидела мухрая собака Кабанца, голодно сверкавшая глазами на едоков. Как бы придя в себя, Максим резко поднялся с лавки и вышвырнул собаку за дверь. Забайкальские охотники никогда не держат собак в зимовье или избе, считая это дрянной привычкой. Но Кабанец привез эту собаку с собой, позарившись на ее медали и купив ее не то на барахолке, не то на собачьей выставке.

Максим разостлал на нарах спальный мешок, хохотнув напоследок:

— Эй, дед! Сморков-то у тебя где? Под сосной в сугроб закопал? Из-за черного подрались? Сморков его добыл, а?

Кабанец плаксиво наморщился и даже осенил грудь крестом:

— Бог с тобой, чего мелешь? Задержался Сморков, тунец шелудивый! На Широкую послал его капканы снимать. Продукты у нас кончились, сухарей вот жмени две-три осталось. Мясо с Буркал сволокешь, с тобой уедем — с голодухи куда пешком утопаешь, мужичок дорогой?

Дешевенький транзистор, висевший на стене зимовья, поучал пастьбе тонкорунных овец. Кабанец перевел ручку приемника. Певец пропел бодряцким картофельным голосом:

Все еще впереди,
Все еще впереди-и-и.

Потом голос скрипки проколол тишину зимовья шилом тоски. Максим почувствовал, как узкая полоска стали вонзилась в сердце и закачалась — меч, брошенный с высоты. Максим лежал на нарах лицом к стене. От стены пахло березовой сажей и пыльным мхом. Сон не шел — нервы были натянуты. Максим переутомился, пробиваясь через наледь.

Кабанец, шебурша, как мышь, натянул на пялку шкурку черного соболя. Воткнул конец пялки в паз между бревен, Кряхтел, ворчал под нос, плевался, курил. Опять зашебуршал по сухим бревнам стены. Максиму показалось, что он пересадил пялку с соболем поближе к своему изголовью. «Боится — украду», — усмехнулся Максим.

Мешая спать, всю ночь скреблась и визжала собака.

Утром часов в шесть Максим услышал: гудят дрова в печке, жесть трубы потренькивает от жара, собака хрустит сухарем под нарами. Старик чешет спину, зевает; видать, не спал всю ночь, соболя караулил…

Максим выбежал по нужде за лесок, задал коню овса, стал натирать руки и лицо снегом — мылся.

Кабанец поставил на каленую жесть печки котелок с вчерашним чаем. Максим занес с мороза ковригу хлеба и сало — мешочек с сахаром он оставил с вечера на столе. Теперь, отхлебнув из кружки глоток, увидел: мешочек, такой пузатый и тугой вчера, схудал, осев чуть ли не до самой столешницы.

— Уй, начальник! — захохотал Максим. — А ты запасливый!

— Это собака, собака! — забормотал Кабанец.

Глаза его побелели, расширились под льдинками стекол.

— Закона тайги не знаешь? — презрительно скосил на него глаза Максим. — Собаку в тепле держишь, куски в одеяло прячешь, а?

Максим сгреб со стола еду, крепко завязал турсук, сшитый из сыромятной кабарожьей кожи. Быстро запряг коня и выехал, не дожидаясь рассвета: торопился окунуться в свое, в привычный мир одиночества. После того как он избил на стройке мастера Теслова и получил срок, люди для него были непонятны, страшны. Непонятны поступки: ложь, желание быть нарядней и богаче соседа, измена жене или другу, воровство, лесть, лень, трусость. При виде этого в людях Максим терялся: а сам- то он лучше других или хуже?

Ночью мороз звякнул ладный — крепко остеклило наледь Чикокона, и она глянцевито мерцала, расцарапанная гвоздями звезд. Над чернотой кедровых падей маячили ночные гольцы…

На Каямный Максим вернулся через неделю. Лицо его совсем почернело, заветрилось. Губы потрескались, а щеки одрябло стекли вниз и покрылись пегой щетиной. Коня Максим тоже ладно устряпал: крестец Бусого торчал над впадинами живота двумя пнями, глаза слезились. Но игра стоила свеч: Максим нашел через гольцы санный путь, и теперь зверопромхоз может промышлять по ту сторону не только белку и соболя, но и копытных. На водораздел Максим поднимался ключами, покрытыми пластом накипи — что твой бетон! Кое-где, убирая древесные завалы и камни, пришлось попотеть. Но дорога есть, и — главное! — Максим вывез сохатого, которого завалил в Буркалах.