Закон предков

На другой день вечером Платон сидел в тесном закутке возле районной столовой и пил пиво. В окна упруго хлестали плети дождя. Желающие выпить пиво протискивались к прилавку по узкому коридору между столиками и грязными дубовыми бочками. Платон заметил, что к одной из бочек прилип березовый лист. За столик Платона сел егерь Раскладушка. Отхлебнув пива из своей кружки, егерь сказал с ехидно-вежливой ухмылкой:

— Черемши с пивцом бы. Хороша нынче черемша в Шыныгыристом? Вы вчера, кажется, там были. Лом в кустах потеряли. Я привез лом-то. Приди возьми…

Раскладушка уткнулся в кружку. Платон заметил, что березовый лист, прилипший к бочке, совершенно желтый. Лист пронзительно напомнил об осени: о блеске раннего снега на спинах гольцов, о Севере.

Север, Север! Стыдно сказать кому-либо…

Платон молчал, и Раскладушка, заискивая, усмехнулся:

— Хе-хе! Ломом-то яму в Шыныгыристом под себя рыли?

Лицо у егеря маленькое, парное и красное, как у новорожденного младенца. Синенькие глазки как бы плавают в недомыслии. Дурак-дурак, а все-таки выследил, как Платон копал в Шыныгыристом солонец! Честь бы ему за это, да ведь с пакостной целью старался; очень хочется Раскладушке, чтобы Платон «замарал голяшки» и был от него зависим. Однажды на районном слете охотников Платон в своем выступлении обрисовал егеря как бездельника: для виду раз в год оштрафует безобидного деревенского старика, в поисках «хлеба насущного» убившего косулю, а настоящих матерых браконьеров боится, не трогает. Оттого охотники и прозвище егерю дали «Раскладушка»— никто не зовет его по фамилии-имени.

В подготовке к уборочной страде (ремонт, ремонт и ремонт!) прошло лето. Платона воротило от стука ключей, запаха машинного масла и блеска тракторных гусениц. Привязалась бессонница. В одну из ночей под утро Платон выглянул в синее окно, пораженный: трава, земля, крыши домов — все побелело. Упал иней. Платон вышел на крыльцо и, как запаленный конь, шумно втягивал носом свежую острую стынь. Невидимый палец надавил на клавишу с надписью «Север». Привиделся бегущий олень, яранги, нарты, хохочущие тунгусы держат в руках куски дымящейся красной печени… Платон зашел в дом, включил свет и стал водить пальцем по карте, с восторгом читая названия северных деревень и рек:

— Амга, Адыча, Улу, Нюрба, Чара, Нимныр…

В субботу Платон сказал жене:

— В ключ Вороний поеду. Проветрюсь, смородины наберу.

В ином мозгу дремлет чертик, который учит ходить по кривой. Вороний по ту сторону хребта от села. Спустишься автомобильной трассой и сразу увидишь кедровую падь, в которой бежит Вороний ключ. Поднимешься этой падью, пройдешь кедровником и по ту сторону загнутого дугой хребта снова увидишь падь, в которой бежит ключ Шыныгыристый. Идти и ехать в два раза дальше, зато никакой районный мудрец вроде Раскладушки не догадается, что ты поехал смотреть солонец. С треском коротких крыльев вспархивали рябчики, клевавшие бруснику, которая местами уже совсем поспела. На кедрах цвиркали молодые белки, нисколько не боясь человека. Листья черемши стали пресными и жесткими, как бумага. На длинных стрелах ее вызрели семена, похожие на зерна черного пороха. Сквозь замшелые кедровники Платон продирался в низину Шыныгыристого почти полдня. Гнало любопытство — ведь солонец он сделал первый раз в жизни. Ходят ли на него звери?

Новым штакетником забелел знакомый березняк. К бугру Платон приблизился вплотную, прежде чем увидел свежую черноту почвы. Восторженными глазами смотрел на следы копыт, которыми был уталован бугор. Просолевшей земли звери съели центнера три — не меньше! Корни лиственницы были оголены так, что висели в воздухе. Платон нарочно бил шпуры ближе к стволу дерева, чтобы изюбры не сразу истощили солонец. Под корнями были выедены лунки и ямы, на дне которых желтела глина, глянцевитая от свежих зализов.

— У-ю-у! — покачал головой Платон, чувствуя, как древний азарт охотника электризует сознание. Он спохватился и быстро отошел на цыпочках, чтобы не оставить на солонце запах резины и пота. Осмотрел в зарослях осинника сидьбу. В мускулах чувствовалась кошачья легкость. «Скрасть, убить», — токало в сознании. Платон нарвал травы и устлал ею дно сидьбы. Он уже точно знал, что завтра придет сюда с ружьем.

Дома набил порохом патроны, вставил свинцовые пули типа «гриф», чем-то похожие на турбины. Наточил нож, приготовил мешки для мяса.

В сидьбу Платон спрятался, когда солнце стояло высоко над хребтом. Лес был совсем не тот, что весной. Не полыхал фиолетовым огнем багульник на сопках, не кричала желна. Зверюшки и птахи, захваченные заботами предстоящей зимы, молча пестовали своих почти совсем взрослых детей. Сладкий сок черемши ушел под землю, в корни. Метелки вейника тронуло охрой, а в темных кронах берез кое-где желтели начавшие мертветь листья. Иногда это были целые ветки. Вот так начинается в тайге осень: ветка, другая, а потом ночной заморозок, и однажды утром березовый лес просыпается задумчивым и звонким, точно гитара.