Закон свободы. Повесть о Джерарде Уинстэнли

Путь до палаты, со всеми этими лестницами, галереями, переходами, поворотами, все новыми мучительными спусками и подъемами, показался ему бесконечным. Он шел медленно, до крови закусив губу, с помертвевшим лицом, опираясь на руку Джайлса. Но страшнее всего этого бредового нескончаемого пути было лицо маленького человечка, которое он увидел, когда они сделали первые шаги.

Человечек лежал поперек лестницы в странной позе: его тело было болезненно изогнуто, внутренности разворочены мушкетным выстрелом, а серое мертвенное лицо источало ненависть. И тут Генри вспомнил имя: Саймон Сойер. Губы его шевелились, и хотя Генри не разбирал слов, он ясно понял по искаженному лицу, что и в смертных муках своих он проклинает, проклинает мучителей-лордов, и судей, и парламент, и проповедников, суливших ему царствие небесное, и солдат, пресекших его жизнь и оставивших сиротами его горемычных детей, и саму жизнь свою — бесталанную, нищенскую…

Потом, очнувшись от мучительного передвижения, он увидел над собой строгие своды палаты и сотни устремленных на него глаз. Общины требовательно молчали.

— Лейтенант Годфилд, расскажите палате общин, что произошло у северных дверей Вестминстер-холла, — услышал он слова спикера.

Все прижимая левую руку к боку, а правой вцепившись в резное дерево барьера, Генри стал рассказывать. Он старался, как мог, честнее вспомнить и изложить высокому собранию последовательность событий. Самое трудное было ухватить момент начала драки. Почему он крикнул: «К оружию»? Строгая инструкция «Армии нового образца» запрещала без крайней нужды обнажать шпагу против народа.

— Они сказали, что мы охраняем шайку мошенников… И стали подстрекать моих людей к бунту… Но я и мои солдаты не хотели кровопролития. Я пустил в дело шпагу только тогда, когда меня схватили… Я не мог допустить эту ораву в парламент. Они все были пьяны.

— Неправда! Этот офицер лжет!

Палата зашумела. С одной из передних скамей энергично поднялся полноватый высокий господин в черном, и Генри, как ни мутилось у него перед глазами, узнал в нем жениха сестры.

— Мистер спикер! Господа! Я тоже происхожу из Серри. Я знаю некоторых джентльменов, составивших петицию. Мы сейчас не будем обсуждать содержание этого документа — оно достойно обсуждения в иной обстановке и в другое время. Но я должен сообщить палате, что лейтенант Годфилд исказил факты. Он, я вижу, ранен, и, вероятно, события в его голове перепутались. Мне только что донесли, что солдаты сами начали потасовку. Ни для охраны, ни для парламента петиционеры опасности не представляли. Они явились с мирными намерениями. Они желают того же, чего и мы, — скорейшего восстановления порядка. Я полагаю, мистер Годфилд слишком поспешил обнажить шпагу против представителей народа. Я требую, требую, господа, создать комитет для тщательного рассмотрения вопроса.

Губы у Генри еще больше побелели, в голове шумело. «Как же так? — думал он. — Ведь все было правильно… Они нападали, я защищался. Почему же он против меня, ведь мы почти одна семья… Даже если что не так, мог бы промолчать. Но ведь все правильно…»

У кресла спикера оказался стройный человек с тонким лицом. Он заговорил уверенно и веско.

— Господа депутаты! Я сам час назад наблюдал происходившее с галереи. Я слышал всю перепалку. Знаете, что кричали податели роялистской петиции? Что, если им не дадут быстрого и положительного ответа, они пустят кровь парламенту! К нашим дверям пришли не мирные граждане, а опасные бунтовщики. Лейтенант с горсткой людей, рискуя жизнью, защищал нашу безопасность. Посмотрите на него: он истекает кровью. А мы держим его у барьера.

— Правильно, Вэн!

— Этого лейтенанта благодарить надо!

— Отпустите его наконец, это же бесчеловечно!

Палата великодушно шумела, хваля храбрость и самоотверженность лейтенанта. Спикер прочел постановление: «За охрану безопасности палаты общин лейтенанту стражи Генри Годфилду и его солдатам выносится благодарность».

У Генри едва хватило сил пройти от решетки до дверей к выходу. В коридоре он, стиснув зубы, привалился к стене. Если бы не дружище Джайлс, он тут же рухнул бы на пол. Сознание на миг оставило его.

Потом, как обрывки сна, проносились неясные, странные видения. Бледно-зеленый шарф… Необычайный, зовущий запах духов… Черные склоненные локоны… Почему-то имя Элеонора… Его куда-то вели или несли, и все это сопровождалось непонятным шелковым шелестом…

Потом земля стала мерно сотрясаться, и он открыл глаза. Затылку было тепло и мягко. Генри увидел темно-красную бархатную обивку кареты, качающиеся страусовые перья шляпы, а под ней — о, чудо! — светлые завитки волос и смеющиеся зеленые глаза Элизабет Клейпул. Она приложила пальчик к губам, а другой рукой убрала прядь волос с его лба. Он закрыл глаза от счастья, потом вновь открыл их, и тут только понял, что лежит на широком сиденье в ее карете, что она увозит его прочь от парламента и что голова его покоится на коленях леди Дуглас.

5. «РАЙ ДЛЯ СВЯТЫХ»