Закон-тайга

Едва выбравшись из палатки, Элька первым делом взглянула на Серебрянку и обмерла от сладкого, остановившего дыхание восторга. Посередине, даже, пожалуй, ближе к вершине, гору перепоясывала ровная полоса облаков. Чуть ниже пуховые клочки тумана цеплялись за отроги, но какая-то неведомая сила отрывала их и гнала, гнала вверх, к ненадежной сизоватой опояске. А на облаках пластами лежал солнечный свет. Не выдерживая его веселой тяжести, облака расступались, перекидывая через прогалины крохотные радужные мостики. Вершина горы сияла. Казалось, что она не принимала, а сама рождала солнце и щедро одаривала им все, до чего могла дотянуться. Сияние вершины стекало на горы, не достигавшие головами ее опояски, на деревья, толпящиеся в долине, на реку, на Элькину палатку, на самоё Эльку. Вверх было больно смотреть. Снега, которые вчера виделись серыми и унылыми, оказались ослепительно чистыми. И Элька поняла, что именно такие снега могут родить и солнце, и радугу, и жизнеобильную речку Чулой. Едва успела она это понять, как все вдруг изменилось. Исчезли радужные мостики, вершина, за миг до этого покрытая сияющей шапкой, посинела, вдавилась в голубое небо тремя срезанными рельефными конусами. Снега уже ничего не рождали. Они не выдержали солнечной мощи и, придавленные ею, расплескались по ложбинам лиловато-серыми языками. Казалось, произошло самое простое: солнце закрыла случайная тучка. Несколько секунд — и все вернется. Засверкают, сольются воедино снега, засияет вершина. Но Эльке представилось, что все это навечно: лиловые языки по ложбинам, клубы мрачных, зловещих облаков, намертво стиснувших гору, беспросветное уныние и ничего, совершенно ничего впереди.

Эльке стало жутко. Повинуясь властному и томительному, отчего вдруг отнялись ноги и заломило низ живота, она вытянула к солнцу руки и, захлебываясь ужасом, чуть слышно прошептала:

«Солнышко, свети… ну, пожалуйста… Слышишь, Солнышко, посвети, пожалуйста…» Элька шептала еще что-то бессвязное и просительное. Шептала до тех пор, пока солнце не вышло из-за тучи. Когда же все вокруг засветилось, Элька зажмурилась и осталась с протянутыми к солнцу руками. До тех пор стояла, пока чуть не над самым ухом прозвучал деловитый вопрос: «Элю видел?»

Элька распахнула веки и быстро обернулась на голос. У реки жался тальник, и в его поросли невозможно было увидеть оранжевую (Элька была уверена, что она оранжевая) пичугу. И Эльке захотелось невозможного. Вот взять, например, нырнуть сейчас в реку и вынырнуть далеко-далеко отсюда. Хотя нырнуть — это совсем не то. Если бы как во сне — захотела и прошла через стену. Или еще лучше, чтобы появилась у Эльки невидимая рука. Вот бы здорово было в волейболе. Любой мяч можно принять. А подача. Элька представила, как легко справляется с планирующей подачей, и улыбнулась. А на соревнования придут и Вениамин Петрович, и Матвей, и Аркашка. Там уж Матвей не скажет насчет богов и смертных…

Все еще находясь во власти волнующей мечтательности, Элька все свои дальнейшие действия подводила под те соревнования, героиней которых будет. Забираясь в палатку, она представляла, что входит в раздевалку. Натягивая нескладные, гремящие брезентовые брюки, чувствовала ласковое прикосновение шерстяной «олимпийки».

Проза пошла с костра. С самого начала пути Элька добровольно взяла на себя хозяйственные заботы. Она готовила еду, мыла посуду, требовала, чтобы «ее мужчины» были в меру возможностей опрятны. Она не позволяла им прикасаться к иголке, ибо считала, что экспедиционные, как, впрочем, и любые другие, заботы резко делятся на мужские и женские. Мужские — дрова, разбивка лагеря, ловля рыбы. Женские… В общем, женские она знала хорошо и, как ей казалось, в меру своих способностей добросовестно выполняла. Она могла бы, конечно, при случае потюкать топором, приволочь ведро воды, но зачем? С этим делом гораздо проворнее справятся мужчины. В жизни каждый должен исполнять то, к чему больше предназначен. Свое, близкое дело каждый делает ловчей, чем другие. Ему и карты в руки. Это разумно, а следовательно — верно.

Мужчины не возражали против установленного Элькой порядка. Более того, они нашли в нем определенный смысл и подчинялись ему легко и весело. Один Сазон по таежной своей привычке старался все делать сам. Просыпался он раньше всех, и через некоторое время по лагерю прокатывалась его добродушная побудка:

— Товарищ-ка, вставай. Чай пить надо.