Закон-тайга

Рядом с нашим стоял роддом. Двухэтажное здание скорой послевоенной постройки. Огромные окна, я их, как сейчас, вижу: двадцать три внизу, двадцать три вверху. Два окна, крайние слева на втором этаже, ночами всегда светились. Почему я это запомнила? Потому что они начинали светиться раньше всех. Еще и сумерек-то нет, только солнышко чуть за окраинные дома спустится, эти два оконца, как два глазка, пых и — белые. Тополя, что стояли напротив окошек, ночами делались серебряными. Особенно было красиво, когда легкий ветерок. Листья не трепещут, не волнуются, а медленно колышутся, переваливаются с боку на бок, блестят, как вода на лунной дорожке.

Роддом был для меня чем-то таким… я вот и сейчас даже не могу подобрать точного сравнения… Наверное, самое правильное сравнивать с церковью. Как верующие смотрят на церковь, в которой для них сотворяются чудеса, как они верят в совершаемые в них таинства, так я смотрела на роддом и, не пытаясь постичь происходящего в этом здании, твердо знала: там начинается Жизнь. Для меня это было настолько загадочно, настолько высоко, что на каждого человека в белом халате, выходящего на крыльцо или заходящего в подъезд, я смотрела, будто на кудесника.

Как-то, когда я шла с Зинкой в магазин, около роддома остановилась легковушка, и из нее вылезла беременная женщина (я сейчас говорю «беременная», тогда она была для меня еще «женщина с животиком»), тяжело оперлась на плечо приехавшего вместе с ней мужчины, и он повел ее к корпусу. Зинка посмотрела им вслед и солидно сказала:

— Пузо здоровое, наверно двойняшки будут.

Мне мама, когда я однажды спросила про роддом, коротко рассказала, как дается Жизнь. Поэтому я, не менее солидно, чем Зинка, сказала:

— Сейчас ей разрежут животик и вынут двоих маленьких. Хорошо бы братца и сестрицу.

Зинка, приоткрыв рот, непонимающе посмотрела на меня и спросила:

— Кого, кого разрежут?

— Животик, — захлебываясь своим познанием, сказала я.

— Ну и дура ты, оказывается.

Вечером Зинка и Валька — тоже моя дворовая подружка — подсадили меня на тополь, влезли сами. Мы оказались как раз напротив одного из освещенных окон. Сначала я увидела белую пустую комнату. Посредине стоял какой-то странный стол. Потом открылась дверь, и в комнату под руки ввели женщину…

Когда мы спустились на землю, Зинка сбила с подола древесную шелуху и строго спросила:

— Теперь поняла, что ты дура?

Я настолько была поражена увиденным, что не смогла ничего ответить и только кивнула.

Но Зинка знала все, и ей очень понравилась роль поводыря. Секретами подобного рода зинки всегда делятся охотно, потому что уже с малолетства постигли истину: человек тем более уважаем, чем больше у него знаний. А дворовые знания иногда очень занятны.

Я забыла сказать, что дом наш был на окраине. Наш дом, родильный, еще три дома и посадка. По обеим сторонам глубокого рва часто-часто насаженные березки, по дну протекает Лаптевский ручей. Вода в нем чистая и, как Зинка говорила, полезная — выгоняет глистов. Хотя посадку со всех сторон обнесли изгородью из колючей проволоки, нам это ничуть не мешало: стоило палкой прижать проволоку к земле — и переходи себе на здоровье. Парочки, которые забредали на посадку, тоже так переходили, как и мы.

На следующий день после того, что я рассказала, Зинка заявила:

— Сегодня пойдем парочки следить.

В тот раз мы парочек не видели, а еще через день увидели…

Ты, Аркадий, между прочим, не думай, что я просто так рассказываю. После этого случая я стала очень многое понимать совсем по-другому. Когда при мне говорят, что ничего не делается вдруг, что все требует объяснения и подготовки, я не верю. Со мной это случилось вдруг. Я будто прямо шагнула из детства в юность. Потому что я уже узнала, увидела то, что от моих школьных подружек было стыдливо скрыто, было тщательно оберегаемо. Чем старше я становлюсь, тем больше не понимаю ревнителей этой ложной стыдливости. Из-за нее произошло и еще множество произойдет несчастий, а сколько девочек и мальчиков сделают для себя поспешный вывод, будто дворовая правда вернее, чем родительская…

Я поведала матери и отцу обо всем, что увидела и узнала. Мы только поужинали, мать прибирала посуду, отец сел за чертежи — что-то он там либо совершенствовал, либо изобретал. Он вообще у меня не от мира сего. Живет так, вроде не семья у нас, а каждый сам по себе. Не есть ему, не спать, он бы и с работы, наверное, не приходил. Все воспитательные вопросы лежали на матери. Она у меня преподаватель. Русский язык, литература. Если мать пыталась подключить его, он, не поднимая от своих бумаг головы, как с того света, говорил: «Ты же с тридцатью чужими справляешься, а родную дочь воспитать не можешь». Мать сердилась и отсылала меня в другую комнату. Оттуда я слышала, как бушует ее недовольный голос. Я радовалась, что она перестала воспитывать меня и переключилась на отца. Радовалась недолго, потому что потом она входила ко мне…