Закон-тайга

Это я так растолковал себе поступки разных людей. А поводом послужил случай в саду. Поэтому я и сказал, что мне пока в своей короткой жизни переделывать ничего не хочется. Не будь того случая, я до многого не додумался бы. Главное ведь не то, что ты ошибся, главное — чтобы извлек из этого уроки. Иные утверждают, что на своих ошибках учатся только дураки, умные же делают выводы из чужих упущений. Но это, по-моему, кто-то придумал ради красного словца. Хочу я хотя бы глазкам поглядеть на такого умного человека, который всю жизнь прожил без ошибок. А мне хотя бы на своих ошибках чему-нибудь научиться.

Вот как получается: не желал я ни о чем думать, ничего вспоминать, а и думаю и вспоминаю. Потому что, наверное, иначе и быть не может. Нельзя быть человеком и ни о чем не думать. Некоторые, правда, говорят, что у них это получается. Не знаю. Не знаю.

У меня не получается. Вот только что думал об одном и вдруг уже сразу — о другом. И, интересная штука, хотя между тем и другим видимой связи нет, я ее все-таки нахожу. Наверное потому, что мне девятнадцать лет и я все только воспринимаю и каждое восприятие для меня причинно связывается с другим. Наверное, это те самые жизненные уроки, которые в комплексе приводят человека к зрелости.

Сегодня, еще перед тем, как нам отплывать, шеф сказал, что около ближнего переката надо остановиться и половить хариуса. На эту рыбу, про осторожность и сообразительность которой рассказывают уму непостижимые вещи, никто из нас не охотничал, и перспектива нас увлекла. Даже Матвей и тот, удержавшись от реплики: «Как насчет Кайтанара, шеф? Не опоздаем?» — похлопал по кармашку рюкзака и, тряхнув головой, заявил:

— Вот где харюсишка-то.

Он имел в виду десяток мушек, которые навязал в тот день, когда к нам сел вертолет.

Глава XII

Уважительное отношение к рыболовному спорту, который сейчас подается не иначе, как с эпитетом «увлекательный», у меня родилось с малолетства. Подержав на крючке первую в своей жизни рыбу, почувствовав на руке ее трепетный, живой вес, я только и говорил о том, что в следующий выходной мы с папой опять пойдем на Таловку и я поймаю во-о-от такого окуня. Наступил выходной, и мы пошли с ночевкой. Был костер, был подгоревший, пахнувший жженым березовым листом пшенный кулеш. Но рыбы я не выудил. Ни на вечерней, ни на утренней зорях. Днем отец полазил с сачком под кустами, поймал небольшого налима и двенадцать плотичек. Из этой добычи мать сварила уху. Трех плотиц приготовила специально для меня. Мне они показались совсем невкусными. Тот, мой первый, окунь был куда вкусней.

Мы еще несколько раз ходили с отцом на реку, но ловили очень мало, потому что выше нашего города километрах в двенадцати стоял металлургический завод и его стоки выходили в Таловку. В теплом заводском пруду чуть не вплотную друг к другу устраивались ревматики, подагрики, ишиасники и прочие страдальцы. Они ругались из-за мест около желоба, по которому хлестала парная мутноватая вода, порой дело доходило до потасовок. Каждому хотелось быть поближе к напористой целительной силе, способной оздоровить калеку, избавить от мучений инвалида. Но полезное для людей оказывалось губительным для коренного водного населения. Сейчас я, например, удивляюсь тому, что в ядовитой этой воде обитало хоть что-то. Но тогда я не интересовался причиной, мне хотелось поймать рыбу, а она не ловилась.

Возвращаясь с рыбалки, я хныкал и уговаривал отца сходить в Прилепы. Туда нет-нет, да ходил наш сосед дядя Саня и всегда возвращался с уловом. Я с завистью смотрел на серебряных подлещиков, трогал пальцами бронзовых сазанчиков, которых дядя Саня почему-то называл карпиями, и мне не давало покоя само слово «Прилепы».

Отец отшучивался, обещал и не обещал: «Расти. Поживем — увидим». Теперь я понимаю, что он не потому откладывал поход, что не хотел, ему просто было тяжело пройти пешком тридцать с лишним километров. На войне его контузило, и у него иногда голова разбаливалась до такой степени, что он лежал на кровати с закрытыми глазами и так стискивал кулаки, что на ладонях после этого появлялись кровяные черточки от ногтей. Мне же, здоровому одиннадцатилетнему человеку, казалось, что самая страшная болезнь — это когда болят зубы, а если зубы не болят, то жить вполне можно. И я упрашивал и упрашивал. В конце концов отец сказал твердо: «Как исполнится тебе двенадцать лет, я возьму отпуск и мы на неделю уйдем в Приледы. На целую неделю! Понял?» Стоял октябрь, а день рождения у меня шестнадцатого июня. Однако ждать мне было легко, потому что зимой есть коньки и лыжи. И я ждал.