Закон - тайга

— Да ну! Сто раз я там бывал. И мои ребята. Никого чужого там не было и нет. Одни шаромыги работают. Любой человек на виду. Спрятаться иль скрыться невозможно. А Сову я в рожу знаю. Уж если б увидел, догонять бы не стал. Пристрелил бы на месте, — ответил уверенно участковый.

— Мне он живым нужен. Так что, если тебе он попадется на пути, постарайся не спешить с выстрелом. Пусть злоба не опередит разум…

Поговорив об условниках, Кравцов сказал негромко, чтоб не услышали милиционеры:-

— Все же наведаюсь я на лесопирс. Гляну, а вдруг вопреки всему Сова там окажется. Ведь самый лучший способ спрятаться — быть на виду, под носом…

— Но мои ребята по многу раз там бывают, и я — каждый день. Нет там Совы. Точно говорю, — твердил Дегтярев. Но убедить Кравцова так и не сумел.

В потемках на бензовозе повез его к лесопирсу Геннадий Филиппов. В полукилометре притормозил. И Игорь Павлович спешно выскочил из кабины.

«Милиция не видела! Ну и что с того? Он у вас под носом, на чердаке жил, не один. И тоже не увидели. Хотя не день, не два у Дарьи над головой кантовались», — думал следователь, обходя неслышно пеньки и коряги, чутко вслушиваясь в тишину. Он никогда ей не доверял. Придерживался своего жизненного правила — чем тише, тем опаснее.

Вспомнилось Кравцову, как Дегтярев уговаривал его взять с собою на лесопирс двоих ребят.

— Они хорошую школу прошли. И задержать помогут, и защитят, если потребуется. Обузой не станут. Возьми, — настаивал участковый.

«Задержать они смогут! Да куда им! Ходить по тайге не умеют. Сапогами грохочут так, что звери за версту разбегаются. А уж Сова их раньше всех услышит. Грубо работают. К лесопирсу на милицейской машине подкатывают. Будто Сова — круглый идиот. Да он эту машину по звуку мотора узнает издалека, — думал Игорь Павлович, переступая кочки. — Защитить они меня смогут. От кого? Да и какая теперь защита нужна? Пожил уже. Когда стоило защитить на Колыме, так свои же больше всех горя принесли», — вспомнилось Кравцову.

Особо первый год в зоне был самым трудным. В пятидесятиградусный мороз, голодного и оборванного, выгоняли его вместе с сотнями таких, как сам, из барака и гнали через пургу и снег строить трассу.

Простые люди верили, что невиновен прокурор. Делились хлебом, теплом, кипятком и куревом.

Их усталые плечи поддерживали его надежно. Не давали упасть. Его согревали понимание и сочувствие их. Даже фартовые доверяли ему. Не верила лишь администрация. И мерзлый кусок хлеба, что отдал ему, потерявшему силы, парикмахер из Тулы, выбил у него из рук ударом ноги офицер, начальник отряда. Он втоптал в снег замерзшую пайку. Каблуком сапога. На глазах у всех…

Нет, не почерневшие от удара пальцы, сердце заболело. Не сытость отнял — веру в законность. Научил ненавидеть…

А охрана? Ее нрав и суть узнал Кравцов на собственной шкуре.

Умирающим не верила, заставляла вставать и работать под угрозой расстрела на месте. А если падал человек в снег лицом, теряя последнее дыхание, автоматная очередь не медлила. И врезалась уже в мертвых. Так надежнее и спокойнее…

Не все зэки удивлялись жестокости, потому что и среди них иногда оказывались бывшие охранники. Правда, с ними никто не делился хлебом.

В Сеймчане Кравцов не раз терял надежду на то, что выживет.

Четыре зимы — как сорок лет. Там потерял зубы. Нет, не выбили — цинга отняла. Она на Колыме свирепствовала во всех зонах. Она косила молодых и старых без разбора. Она была злее охраны, мороза, голода. И его дни были бы сочтены, не подоспей вовремя реабилитация. Он тогда уже умирая в отдельном бараке, где цинготные доживали последние дни.

Десны вспухли так, что даже прикосновение языка приносило нестерпимую боль. Зубы без усилий вытаскивали руками. Без крови. О еде даже думать страшно было. Рот не закрыть. Не уснуть от боли. Она была постоянной, от нее раскалывалась голова.

Иные наложили на себя руки, не справившись с нею, поверив в безысходность.

Кравцова, перед глазами которого метались черные круги, внезапно вынесли из барака. Поместили в больницу. Два месяца лежал под капельницей, на уколах. Его выхаживали, вырывали из лап смерти столь же настырно, как и кинули в них. Его отпаивали настоями, витаминизированными отварами. За ним ухаживали как за ребенком.

Он ни во что не верил. Это понимали. И не обижались на невольную грубость.

Зубы ему вставили. Протезы. Не смогли заменить лишь сердце. А потому за помощь, заботу и лечение никого не благодарил.

Кто знает, что лучше было. Ведь и он успел смириться, похоронил себя заживо. И не такие, как он, остались на Колыме навсегда. Может, они были нужнее? Но не успела к ним реабилитация. Слишком долог был ее путь через снега и бездорожье судеб, слишком коротка жизнь человеческая.

Не один он потерял веру в закон.