Закон Выброса

Первая очередь взрыла землю возле морды Рудика, вторая выбила дробь на стволе дерева, брызнув во все стороны осколками коры.

«Мазилы», – равнодушно подумал спир.

Надо же…

Все боятся смерти, а когда она приходит, страх отпускает. Даже интересно становится, что там, за гранью. То ли как свечку задули, раз – и все, нет тебя. Или же и правда существует Край вечной войны, куда уходят те, кто сумел и жизнь прожить не слишком паскудно, и помереть достойно.

Рудик ждал третьей, решающей очереди – теперь-то хомо уж никак не должны промахнуться, – но ее не было. Потому что слева вдруг раздалась непрерывная трескотня, а с той стороны, где были враги, – крики боли и заковыристый мат.

Спир повернул голову и увидел Данилу.

Дружинник, выйдя из-за дерева, стоял в полный рост и с рук молотил из пулемета по военным. Те, кто, увидев падение Рудика, решили приподняться с земли и добить спира, первыми попали под очередь. Остальные принялись отстреливаться – и у некоторых получилось.

Рудик видел, как пули бьют в широкую грудь Данилы, разрывая кольца кольчуги, разбивая на таком коротком расстоянии пластины бронекомбинезона и выбивая из тела фонтанчики крови, но было такое впечатление, что ранения дружиннику не доставляют никакого дискомфорта. Он как стоял, так и продолжал стоять, широко расставив ноги. Пулемет бился в руках дружинника, словно бешеный зверь, находя очередями особенно метких стрелков и успокаивая их навеки.

Это выглядело очень впечатляюще. Спир даже забыл на несколько мгновений, что у него сломана спина и нижняя лапа изрядно разворочена пулей, – слишком уж эпичным было зрелище…

Правда, дружинника хватило ненадолго.

Словно вдруг почувствовав смертельную усталость, он шагнул к дереву и прислонился к нему плечом. И даже успел выпустить пару коротких очередей, прежде чем ноги перестали его держать. Тогда он медленно опустился на одно колено, положил на траву пустой пулемет и достал из ножен меч.

Эффектная картина, конечно, но для мира огнестрельного оружия довольно наивная. Что можно сделать с мечом против нескольких автоматчиков? Точнее, против семерых – именно столько их осталось. Сейчас они поднимались с земли, но, не сговариваясь, стрелять не спешили.

– Пацаны, я фигею, реально, – сказал один из них, самый здоровенный. – Эти два урода положили почти все наше отделение.

– Нормально сражались, пусть нормально уйдут, – произнес второй, поднимая автомат.

– Ну уж нет, – проговорил здоровяк, ударив ладонью по стволу «калаша» товарища. – У меня для них будет особый экспансивный уход, со спецэффектами.

Проговорив это, он быстро выдернул из кобуры пистолет и выстрелил Даниле в плечо.

Эффект был, мягко говоря, неприятным – пуля буквально выдрала из тела кусок мяса, пробив в мышце хорошо видимый рваный тоннель.

– «Черный коготь» от Винчестера, – поморщился один из спецов. – Добей лучше уже, хорош издеваться.

– Ага, сейчас, разбежался, – оскалился здоровяк. – Я их за пацанов заживо по частям разберу.

И выстрелил снова.

Но Данилы уже не было на том месте, куда выстрелил военный…

Серьезная боль – она для всех разная.

Одни, ощутив ее приход, замирают, стараются съежиться, убаюкать ту боль в себе, лежать и не шевелиться, лишь бы утихла хоть немного…

Другие орут. Страшно, с матами, брызгами слюней, глуша ее в себе, потому что, когда раздираешь рот в крике, выплескиваешь с воплем всего себя – так легче. Отвлекается мозг на твой рев, забиваешь ты его звуковым ударом, и он, оглушенный, уже не так интенсивно терзает тебя сигналами о том, насколько у тебя все хреново…

Но есть и те, кто молчит.

Эти – самые страшные.

Им не только на свои мясо, кости и требуху наплевать, для них с жизнью расстаться – как кольчугу с себя скинуть – вещь, конечно, нужную, но тяжелую и изрядно надоевшую и своим весом, и бряцаньем звеньев, и жарким, провонявшим пóтом кожаным поддоспешником.

Для них боль – как плеть для злого, необъезженного коня. Лишь вспышку неконтролируемой ярости у таких людей можно болью вызвать. И тогда уже неважно для них, сколько пуль застряло в кишках, что простреленная левая рука повисла бесполезной плетью и что тело молит лишь об одном – лечь и не двигаться, и будь что будет.

Не для них это, свое тело слушаться или чужой воле подчиняться.

Не те это люди. Из другого теста слеплены.

И о том, что они способны в боевой ярости натворить, потом слагают легенды…

Силы уже почти оставили Данилу – слишком много в него свинца прилетело. Но даже не пуля здоровяка, вырвавшая из руки кусок мяса, заставила дружинника двигаться. Просто его взгляд, который уже застилала темная пелена, остановился на роже военного, а точнее – на его глумливой ухмылке.

И тогда Данилу словно приподняло что-то над серой травой Зоны. Потому что нет ничего страшнее умирать под такие вот улыбочки врага, заранее торжествующего победу над тем, кого еще не победил…

И откуда только силы взялись – непонятно. Но если взялись, то и незачем думать откуда. Главное – успеть, пока они не оставили израненное тело.

А успеть надо было много.