Законный брак

И она не скрывает этой своей черты, которая присуща всем женщинам в ее семье. Они берут под свой контроль все аспекты жизни мужей, а потом, как любит говорить папа, напрочь отказываются умирать. Никто еще не пережил невесту из рода Олсонов. Это биологический факт. Я не преувеличиваю: такого не было никогда на нашей памяти. И ни один мужчина не избежит участи оказаться под каблуком у жены из Олсонов. («Предупреждаю, – сказал папа Фелипе, когда мы только начали встречаться, – если вы с Лиз планируете совместную жизнь, ты лучше сразу заяви о своих правах, а потом уж всю жизнь придется их отстаивать».) Папа как-то пошутил (а на самом деле это была не шутка), что мама контролирует его жизнь на девяносто пять процентов. При этом те пять процентов, которые он никак не хочет уступать, расстраивают ее куда сильнее, чем его – те девяносто пять, что находятся в ее полном подчинении.

Поэт Роберт Фрост писал, что для вступления в брак «мужчина должен отчасти забыть о том, что является мужчиной», – и эту точку зрения сложно отрицать, когда речь идет о моей семье. Я много бумаги потратила, чтобы описать брак как орудие подавления женщин, но не стоит забывать и о том, что иногда он является и орудием подавления мужчин. Брак – путы цивилизации, которые сковывают мужчин рядом обязательств и таким образом сдерживают его беспокойную энергию. В традиционных культурах давно поняли, что нет ничего бесполезнее для общества, чем множество одиноких бездетных молодых мужчин (не считая их ценности как пушечного мяса, разумеется). Ведь неженатые молодые люди всего мира славятся лишь тем, что пускают деньги на шлюх, алкоголь, азартные игры и безделье. Они ничем не полезны. Этих монстров нужно сдерживать, прививать им ответственность – по крайней мере, так всегда рассуждало общество. Этих юношей нужно убедить отбросить детские игры и вступить наконец во взрослую жизнь: построить дом, основать свое дело, заинтересоваться окружающим миром. У всех народов мира существовала древняя мудрость: нет лучшего способа обуздать безответственного молодого человека, чем хорошая, верная жена.

Именно так вышло у моих родителей. «Она вправила мне мозги» – вот как подытоживает папа их любовную историю. Его это в общем-то устраивает – хотя иногда, особенно на семейных сборищах, рядом со своей властной женой и не менее властными дочерьми папа напоминает ошарашенного циркового медведя преклонных лет, который никак не поймет, как же случилось, что он стал таким домашним – и как он оказался на этом странном одноколесном велосипеде на самом верху. В тот момент он напоминает мне грека Зорбу.[23] Когда того спросили, был ли он когда-нибудь женат, тот ответил: «А разве я не мужчина? Конечно, я был женат. Жена, дом, дети – полная катастрофа!» (Мелодраматичные страдания Зорбы, кстати говоря, заставляют меня вспомнить о том, что в греческом православии брак считается не столько священным союзом, сколько святомученичеством – успешный долгосрочный союз двух людей требует определенной доли самоотречения от участников.)

Мои родители, безусловно, испытали на себе это самоограничение, эту маленькую смерть «я» в своем союзе. Я точно знаю, что это так. Но я не могу сказать, что им всегда не нравилась эта необходимость считаться друг с другом. Например, когда однажды я спросила отца, кем бы он хотел стать в следующей жизни (если нас ждет следующая жизнь), он не колеблясь ответил:

– Лошадью.

– Какой лошадью? – спросила я, тут же представив себе дикого скакуна, галопом несущегося по равнинам.

– Доброй, – ответил он.

Я подкорректировала картину и представила дружелюбного скакуна, галопом несущегося по равнинам.

– Доброй, а еще? – уточнила я.

– Мерином, – ответил папа.

Кастрированным жеребцом! Вот это неожиданность. Тут картина в воображении изменилась совершенно, и я представила папу спокойной тягловой лошадкой, мирно тянущей телегу, в которой сидит мама.

– А почему мерином? – спросила я.

– Так как-то проще, – ответил папа. – Поверь.

И действительно – ему так проще. В обмен на ограничения, наложенные браком на личную свободу, он получил стабильность, процветание, поддержку в стараниях, чистые и заштопанные рубашки, которые как по волшебству появлялись в ящиках его комода, и непременный ужин в конце тяжелого рабочего дня. В ответ он работал, чтобы обеспечить маму, был ей верен и подчинялся ее воле в девяноста пяти процентах случаев, одергивая ее лишь тогда, когда речь заходила уже чуть ли не о претензии на мировое господство. Условия этого договора, видимо, устраивали их обоих – ведь, как напомнила мне мама, когда я позвонила ей из Лаоса, их брак разменял уже пятый десяток.